Женщины, заполняющие всё помещение своим хищным парфюмом. Они, как кальмары, испускают клубящееся облако чернил, чтобы скрыться в них. Чтобы ни один пёс не взял их след. Женщины хорошо маскируются: ни один пёс не возьмёт их след.

Мальчик говорит: «от тебя духами пахнет». Духи живут в маленьких склянках и служат тому, кто их выпускает. Существуют целые индустрии, выпускающие духов.

Между тем от пустоты нельзя избавиться, но также ошибочно полагать, будто мы можем её заполнить. Пустота покрыта прочной белковой оболочкой, наподобие плавательного пузыря у рыб. Человека, внутри которого выросла пустота, легко вычислить, но нелегко выследить: ни одна рыба не возьмёт его след. Он, как пузырь, силится быть вытолкнутым толщей воды, но толща воды не имеет поверхности: вода выталкивает и не выпускает. У них, как у рыб, отрастает боковая линия, позволяющая избежать приближающегося преследователя, не

взглянув на него, даже не подозревая о нём. Пустоту нельзя ни извлечь, ни заполнить: только точный удар иглы прокалывает оболочку, поэтому движения их сбивчивы и они сами не понимают, отчего их ни с того, ни с сего кидает из стороны в сторону, шатает, вдруг сгибает в три погибели и отбрасывает далеко назад. Они лишены маршрута и их движения непредсказуемы.

У девочки в коробке из-под обуви жили два рыбьих пузыря, Шантеклер и Теодорих. Они были сухие и ничем не пахли. Мальчик в один прекрасный день почистил всю обувь в квартире коричневым кремом, потому что не мог остановиться, потом обувь закончилась и он почистил её ещё раз.

Игла бьёт наугад, она слепа и вся одно острие. Это случается, когда в голове без всякого повода вдруг возникает какое-то слово, о котором мы не имеем обыкновения думать в повседневной жизни, «олень», например, или «вереск». И вдруг в следующую секунду я переворачиваю страницу и вижу там «вереск», или на экране появляется олень, хотя ни об оленях, ни о вереске в этой книге или в этом фильме прежде и речи не было. Бессмысленность этого совпадения служит залогом того, что игла ударила в цель.

Мы передаём друг другу органы, играемся в них, словно в игрушки. Вот одна из них, помешкав, выковыривает глазное яблоко и швыряется им в соседку, та смеётся, отирает лоб, но эта девушка не в её вкусе, девушки вообще не входят в число её любимых блюд, и она, в свою очередь, посылает третий глаз молодому человеку моих лет в непроницаемых солнцезащитных очках. В это время одна из девушек вырывает у другой язык, видимо, опасаясь, что она о чём-то проболтается, та защищается, но, видя, что сделанного не воротить, начинает изъясняться пальцами, в особо патетичных местах прибегая даже к помощи пальцев ног, окружающие, сочувствуя, подбрасывают ей свои руки, и она, обрастая ими, как морской полип, сочинила уже целую поэму.

А вот и не человек уже, а словно бы распахнутый шкаф, разложил перед собой свои причиндалы — пару крепких фиолетовых почек с зеленоватым отливом, мотки оранжевых кишок, мешковатое сердце с признаками ожирения, перебирает и улыбается, как идиот. Сегодня жарко и все ходят с животами на распашку, со стянутыми на затылок скальпами, вовсе без одежды или прикрывая по выбору те части тела, которые сами считает срамными. А эта достала из живота пузырь с пятимесячным эмбрионом и потряхивает перед собой, хвастается подружкам, жидкость в пузыре булькает, эмбрион спит вниз головой, скрестив ноги, и тихо питается через дырку в пузе. Так тяжело переносят здесь жару.

Это верно подметил Лукиан, что человек от природы не имеет никакого органа, посредством которого мог бы совокупляться с другим человеком. Существующие протезы дороги и получение их требует значительных затрат. Обыкновенно люди используют какие-либо подручные средства, которые имплантируют в собственное тело и используют наподобие того, как в биллиарде используют лузы и шары. Совокупление — краткое и однократное действие, после которого один из совокупляющихся теряет свой протез, зато другой приобретает два, впоследствии он может использовать их для других актов. Количество протезов, находящихся в обороте, почти всегда неизменно, хотя сами предметы ломаются или утрачиваются. Совокупление связано с нанесением некоторого ущерба и всегда совершается в тайне. Люди, совершающие совокупление, как правило, не знают о том, что они его совершают, лишь много после, ощутив довлеющую пустоту или избыток, они догадываются об этом.

Труп простодушен. Он лишён лукавства, однако же в нём есть тайна. Он долженствует быть сокрытым — однако же сам ни от кого не скрывается. Не способный быть свидетелем, он, тем не менее, являет собой свидетельство. Свидетельские показания могут быть подвергнуты сомнению, свидетельство же трупа неопровержимо: даже если он изуродован до неузнаваемости, даже когда его насильственно лишили всех черт, по которым его можно было бы идентифицировать с той или иной личностью — всё же мы можем сказать с уверенностью по крайней мере то, что перед нами находится мёртвое тело. Да и какая польза была бы от этой идентификации, когда она уже изначально содержит в себе некую грубую ошибку? Расследования преступлений — дела живых, до мёртвых оно уже не имеет касательства. Поэтому в тайне мы испытываем зависть к трупу, некую особенную брезгливость, смешанную с восторгом: ведь наше свидетельство против его — ничто, слово человека против слова улики, не отражающее какое-либо событие, но являющее его самым своим существованием. Поэтому от трупов так спешат избавиться — скрыть их под землёй, предать огню или истребить каким-либо иным образом, не столько из страха перед превращениями, могущими произойти в них, сколько из суеверного опасения того, что эти превращения затронут, втянут и поработят нас самих.

Мало какое зрелище вызывает у нас столь сильный ужас, как вид повешенного. Прямое положение тела, его лёгкое покачивание придаёт ему облик живого, как бы восставшего из мира мёртвых, но утратившего все права и возможности; голова свесилась на бок, в то время как кончики ног зависли над землёй в свободном парении и тело воспаряет к небесам. Повешенный напоминает марионетку, вздетую на крючок после окончания представления, и кто может поручиться, что кто-либо вновь не приведёт её члены в движение? Приподнятое над землёй, но и не прилежащее небесам, тело повешенного являет собой промежуточную стадию: не живое и не мёртвое, но, кажется, могущее быть приведённым в действие, точно за каждым повешенным скрывается чёрт или какая-нибудь ещё более странная сила. Всякий, кому доводилось снимать тело повешенного с крюка, знает это жуткое ощущение, когда лёгкость свободно закреплённого на верёвке или ремне тела сменяется вдруг тяжестью в наших собственных руках, которая представляется нам непомерной: точно мы забрали у чёрта или той, иной неназванной силы её добычу и вместе с ней взяли на себя какую-то не до конца нам самим ясную обязанность. След этой тяжести наподобие печати надолго остаётся в нашей мускульной памяти и время от времени проступает в ней, точно желает нам напомнить неизвестно о чём, вызывая на внутренней поверхности кожи лёгкую рябь.

С внезапным бесшумным хлопком, который вы, скорее, чувствуете кожей как лёгкое дуновение, распахивается бабочка, точно многоокое окно, ведущее в другой мир, распахивается и вновь схлопывается. Будто бы само пространство взглянуло вдруг на вас, будто бы оно моргает, оттого что в глаз ему попало мохнатое, с шерстистыми щекочущими усами тельце бабочки. Она распята на собственных крыльях, маленький воздухоплаватель в шерстяном костюме, для которого вы — гигантское, неизвестно откуда возникшее препятствие. В жаркую погоду в воздухе рябит от бабочек — громадные, глазастые, попеременно схлопывающиеся и распахивающиеся, так что начинает казаться, будто сам воздух — мираж, и вот-вот прорвётся, и вы, очутившись в точке его разрыва, окажетесь нигде. С той стороны как будет выглядеть эта ткань, какова изнанка её швов, искусно спрятанных там и тут, так что издалека она выглядит цельнотканной, да так плотно, что невозможно вытянуть из неё ни одной нити, не разрушив всю её фактуру? Ткань эта, наброшенная на пустоту, включает и вас, и меня, как существ, также обладающих зрением, осязанием и могущих быть видимыми и осязаемыми. Любая осязающая поверхность чревата глазом и не являются ли многочисленные сказания о тысячеглазых существах неким предчувствием далёкого прошлого, когда зрение было размазанным по всей поверхности живого существа? Но это всего лишь болтовня о бабочках. Время их жизни, на наш человеческий взгляд, слишком коротко, но что мы можем сказать о том, как сама бабочка может оценить длину своей жизни? Ёмкость её внутреннего времени вполне могла бы оказаться достаточно велика, чтобы вместить невероятную плотность событий. Того, что она могла бы счесть событием (и это не более, чем наши догадки, ибо, что, в конечном итоге, можно считать «событием»?) Как мы узнаём о том, является ли событием то, что мы переживаем в данный момент? Возможно, сами «события» — не более чем наши поздние домыслы, когда мы стремимся каким-то образом упаковать наше время в цепь связных коротких рассказов. Но бабочки не нуждаются в том, чтобы сочинять рассказы, бабочка — сама рассказ. Помнит ли она свои предыдущие метаморфозы? Является ли такая память чем-то необходимым, или перед нами несколько разных существ, которые никогда не могут встретиться? Но и мы лишены способности встретиться с теми нами, которыми были несколько лет назад, дать верный совет, предсказать судьбу. Мы лишены способности заглядывать в прошлое, поэтому удовлетворяемся тем, что выдумываем его. В противном случае мы рисковали бы обнаружить себя самих чем-то вроде бабочки, случайного бесшумного хлопка, посредством которого пространство оглядывает себя само. Секунда — и оно моргает, и кто тогда видит его? Потому-то мы предпочитаем думать, что обладаем прошлым.