и Роберта. Большой за- гадкой был висевший в квартире в ореоле любви и неприкасаемости портрет доктора НехемииТаля – Мишиного отца… Ида не сразу впустила меня в “кладовые” своей жизни. Она делала это постепенно и неназойливо, по мере того, как полюбила не только как предмет Мишиного обожания, но и меня – Салли как таковую, вне зависимости от моих отношений с ее сыном. И для меня она до самой своей смерти оставалась не столько матерью Миши, сколько уникальной, неповторимой, мудрейшей женщиной, моей подругой, моей матерью. Наши отношения не претерпели никаких изменений даже после того, как мы перестали быть с Мишей мужем и женой. Ее любовь ко мне по сей день возвышает меня в моих собственных глазах. Я часто вижу ее во сне. Она садится на постель, гладит мою голову и произносит фразу, которую когда-то сказала не в самый сладкий период моей жизни: “Не знаю, почему тебя так люблю… Может быть, потому, что ты понимаешь моего сына…”

В молодости у нее был бурный роман со своим двоюрод- ным братом Нехемием Талем. Потом судьба развела их: Ида уезжает учиться в Берлин на художественные курсы, а Нехемия – в Ленинград, в медицинский институт. Она заканчивает обучение, возвращается из Берлина в Ригу и узнает, что Нехемия Таль влюбился, и влюбился до такой степени, что собирается жениться. Это явилось для нее настоящим шоком, и, чтобы заглушить душевную боль, она снова уезжает в Берлин, а оттуда в Париж. Будучи исключительно образованной, прекрасно воспитанной и необычайно привлекательной женщиной, она вливается в элитарное парижское общество, общается с Эренбургом, Луи Арагоном, Эльзой Триоле, Пикассо… Я застала ее уже не в самом молодом возрасте и, когда впервые ее увидела, поразилась неправдоподобной физической сохранностью, тонкостью и изяществом фигуры и той непередаваемой гаммой флюидов, которые и делают женщину Женщиной в самом таинственном смысле этого слова… Прибавьте к сказанному густые, трудно расчесываемые волосы, пикантный орлиный нос, совершенно зеленого цвета глаза, осанку, неторопливую манеру разговаривать и полнейшее отсутствие какой-либо суеты в поведении (не люблю суетливых людей!); приплюсуйте к этому какие-то еще качества, которые, с вашей точки зрения, должна иметь настоящая женщина, и перед вами возникнет Ида Таль… Кажется, Бернард Шоу сказал: “Ничто так не старит женщину, как возраст”. К Иде Таль это не относится…

После Парижа она возвращается в Ригу и снова встреча- ется с Нехемием, теперь уже доктором Талем. Его женитьба не состоялась. Он вспоминает о своем увлечении как всего лишь о факте, имевшем место в его студенческой жизни. Их отношения с Идой приобретают совсем иное качество. Они женятся и любят друг друга так, как могут любить мудрые и тактичные люди. У них рождается сын Яша, старший брат Миши.

Яша был копией доктора Таля. Я обратила на это внима- ние сразу, как только впервые взглянула на тот самый портрет, что висел в квартире на улице Горького. Тогда же я увидела, что Миша чисто внешне ничего общего с портретом отца не имеет, а уж на кого он действительно похож, так это на Роберта… Прояснилось все значительно позже, когда я стала в доме Талей родным человеком, и в первую очередь, для Иды.

Доктор Таль умер за год до того, как я познакомилась с Мишей. Все, кто знал его, говорили о нем, как о святом. Да и портрет его походил на портрет святого, как бы возвышающегося над всем бренным, человека. Работал он в спецполиклинике в Риге. Знакомые врачи уверяли меня, что доктор Таль был единственным врачом-евреем, работавшим в спецполиклинике. Понять ситуацию не сложно, учитывая все нюансы национальной политики в Советском Союзе вообще и в Латвии, в частности… Тем более что Ригу не могли обойти ни охота на космополитов, ни травля “убийц в белых халатах” во времена знаменитого “дела врачей-убийц”. Но врачебный авторитет доктора Таля был столь высок, что его не тронули.

К Иде он относился с исключительным уважением. Говорят, что когда их видели вдвоем во время прогулок, он поддерживал ее руку так, словно нес хрупкий сосуд с влагой, и не дай Бог, эта влага расплещется или, что еще страшнее, сосуд выскользнет из рук и разобьется. Сказать, что Миша его любил, значит ничего не сказать. Это было нечто большее, чем обожание… Я не нахожу слов, чтобы передать степень Мишиной любви к отцу. Ида говорила, что если бы не отец, то Миша не закончил бы ни школу, ни институт – у него не хватило бы на это усидчивости и терпения, особенно после того, как он увлекся шахматами. Кстати, к шахматам его пристрастил именно доктор Таль. Он обучил его правилам и на правах учителя сначала обыгрывал его. Это задевало самолюбие мальчика, и он сразу же и сильно пристрастился к загадочной игре, в процессе которой выигрывает не он, а папа. Я подчеркиваю это слово “папа”, потому что для Миши доктор Нехемия Таль был отцом. Единственным и безоговорочным. И в паспорте у него значилось “Таль Михаил Нехемьевич”.

Но в доме практически все годы жил еще один человек, Роберт, которого Таль тоже очень любил и называл, как вы уже заметили, Джеком. Кровным отцом Миши был Роберт. И Роберт знал, что он – отец Миши, и Миша знал, что он – сын Роберта. Тем не менее, для Миши отцом был доктор Таль, и для Роберта Миша был сыном доктора Таля. Эта тема в доме была как бы табуирована. Ее никогда не обсуждали. Друзья и близкие ее никогда не касались. Истина не требовала доказательств.

Я привожу эту неординарную коллизию со слов Иды, чтобы вы почувствовали, какими не от мира сего были люди, из среды которых вышел не укладывавшийся ни в какие рамки условностей Михаил Таль.

Вскоре после рождения Яши доктор Таль переносит тяже- лейшее вирусное заболевание, осложнение которого приводит его к полной, не поддающейся лечению, импотенции – трагедия из числа тех, которые влекут мотивированные распады многих семей. Но семья Талей приходит к другому разрешению положения, и окружающим даже в голову не приходит, что в их семье произошло. При этом Ида остается молодой, деятельной, жадной до жизни женщиной.

И возникает Роберт – он приезжает из Парижа, словно очаровательный дьявол. Ида была с ним знакома во время своего французского периода. Он обаятелен, он умен и хоро- шо воспитан. Он – комильфо. И что ж удивительного в том,