Воскресенье

Соня

В кладовке есть коробка из-под обуви, где я храню дорогие сердцу вещицы. Там лежит губная гармоника Себа. Немного нервничая, поворачиваю ручку большой стеклянной двери: давно сюда не заглядывала. Гости редко остаются у нас ночевать. Всегда по разным причинам. Пахнет затхлостью, пылью и старой бумагой. Серый свет сочится через окошко, затененное крышами дома престарелых и высокими черными трубами электростанции за ним. Почти вся мебель здесь так и осталась под чехлами с тех пор, как мы вернулись. Открывать комод красного дерева, ящиками которого мы не пользовались, или тахту под окном не было особой нужды. Коробка из-под обуви стоит на полке в шкафу. Бережно достаю ее, вынимаю палестинский шарф Себа, рассматриваю вещи, которые не видела много лет. Я пришла за губной гармошкой — утешить Джеза. Когда вошла к нему утром, мальчик показался встревоженным и слегка одурманенным последствиями приема маминого лекарства. Надо его успокоить. Джез решил, что опять перепил, и стыдился этого. Парень слишком хорошо воспитан, чтобы предположить, будто тетина подруга что-то подмешала ему в чай, и от этого моя нежность к нему делается еще острее. Я уверила Джеза, что он не сделал ничего дурного, и сказала: «Проси чего хочешь, ты же мой гость». В конце концов мальчик скромно попросил принести губную гармошку. Копаясь в коробке, я заметила письмо под шарфом. Адресовано мне, как и все послания Себа, хоть и подписано: «Марку, в Вэнбург-Хилл». Марк складывал письма в каменной нише в аллее — мы решили, что это идеальное место, откуда удобно забирать корреспонденцию. Разглядываю конверт. Марка за девять пенсов, почтовый штемпель за первое февраля. А год уже не разберешь какой. На время забываю о гармошке и позволяю себе раздвинуть края надорванного конверта и вытащить письмо. Почерк дает неверное представление о достоинствах Себа.

* * *

Соня!!! Я не вынесу еще целый месяц в этой дыре. Здесь нет девушек. Ни одной хоть немного похожей на тебя, такой же чокнутой, чтобы повиновалась! У меня от здешнего воздуха медленно, но верно едет крыша! Только теперь начинаю понимать, как чертовски далека наша речка. Ты должна помочь. У меня есть план. Повар оставляет свой велосипед на улице незащищенным. Угоню его. Двенадцатого февраля. Я просчитал приливы и прочее. Уеду в обед, когда все слишком заняты набиванием утроб и меня не хватятся. Покачу на Собачий остров. Жди меня там. Приведи «Тамасу»! Поедем домой с приключениями — сплавимся по реке. Сигнал подам азбукой Морзе. Примерно в четыре. Не маячь там. Выходи, как только увидишь свет. Пройдешь на веслах вверх по течению (как раз будет начало прилива). Швартуйся у пристани — я буду ждать. Как только окажусь на нашем берегу, какое-то время придется прятаться. Обязательно приезжай!

Зажмуриваюсь. Медленно сжимаю пальцы, пока тонкий лист бумаги не превращается в комок, потом скатываю его в плотный шарик. Сколько тогда прошло после того, как Себа увезли? Месяц-другой, не больше. А казалось — целая жизнь. Прожди мы еще месяц, все каникулы были бы нашими. Но время — такая ненадежная, нестабильная штука: прожитый день впоследствии может показаться вечностью. Мне, наверное, сильнее хотелось вернуть любимого, чем ему удрать из ненавистной школы. Но разве у меня был выбор? Вот так и сейчас — с Джезом. Для него я готова на все. Гармошка в тонком красном футляре. Трогаю отверстия, через которые лилось дыхание Себа, с удовольствием представляя, как Джез делает то же самое. Несу губную гармошку мальчику на подносе вместе с разогретым супом, булочкой и большой кружкой ледяной воды. Ставлю поднос на пол, отпираю ключом дверь. Вхожу. Тут вдруг удар справа отбрасывает меня на книжные полки. Дверь распахнута. Хватаюсь за полки, но книги валятся. Падаю на пол. Дверь нараспашку.

— О нет! Джез, прошу…

Не успела я сесть, как парень выскочил из комнаты.

— Я принесла тебе гармошку! Подожди!

Собственный голос даже мне кажется жалким. Пытаюсь подняться с пола. Вокруг — разбросанные книги. Чувствую, как тускнеют краски мира, как смятение заполняет голову и сердце.

— Пожалуйста, пожалуйста, я все сделаю! Только не уходи!

И вдруг грохот, звон разбитого стекла… Что-то катится вниз по крутым ступеням, затем — вой. Наконец распрямляюсь и, расталкивая ногами книги, ковыляю к двери. Джез в неловкой позе сидит на ступенях внизу. Повсюду на площадке лужи воды и осколки стекла. Он поворачивается и смотрит снизу вверх. Я приближаюсь. Выражение на лице мальчика расстраивает больше, чем все остальное. Смертельный страх. Он пытается отползти прочь, одной рукой сжимая правую лодыжку. В другой — бульонная чашка. Джез держит ее над головой, будто прицеливается в меня. Пытаюсь схватить парня за запястье. Он швыряет чашку, но та пролетает мимо и вдребезги разбивается о дверной косяк. После нескольких секунд тишины сажусь перед Джезом на корточки и смотрю на него так нежно и добро, как только могу:

— Ты поранился. Разреши помочь. Так надо.

— Домой хочу, — хнычет он, съеживаясь и пытаясь отодвинуться подальше.

— Ты поедешь домой. Но сейчас мне нужно осмотреть твою лодыжку. В ванной есть гель и бинт. Давай приведем тебя в порядок, и можно будет уехать.

— Блин, как же больно!

Мальчик изо всех сил старается быть мужественным. Говорю ему, что ногу надо положить на подушку, так что лучше вернуться в комнату и лечь.

— Ну, дай взглянуть.

Он пытается подняться и вновь морщится от боли.

— Джез… — Ловлю его взгляд. — Не стоило так делать. Я ведь несла то, о чем ты просил. Я только хочу, чтобы тебе было хорошо.

— А мне это не нравится, — ершится он. — Не нравится запертая дверь.

Лицо мальчика искажено болью или — хоть и гоню от себя эту мысль — страхом.

— В таком состоянии ты все равно не уйдешь. Мне нужно осмотреть тебя. И тебе придется это позволить.

Он разрешает помочь подняться и хромает назад в музыкальную, осознав наконец, что выбора нет. Когда Джез устраивается на кровати, поднимаю брючину его джинсов. Лодыжка опухает, становится угрожающего цвета. Перелома нет, но сильное растяжение, по-моему, налицо. Запираю дверь, спускаюсь за аптечкой и ибупрофеном — от боли. Дрожу, собирая медикаменты. Наливаю суп в другую бульонную чашку, снова готовлю ланч и несу наверх на новом подносе, пиная осколки тарелки и кружки со ступеней. Приберусь на лестнице позже. Осторожно, бочком, прохожу через дверь, ожидая новых сюрпризов. Но на этот раз Джез покорен — может, от сильной боли, а может, ему слишком стыдно. Глупости делать даже не пытается. Дает мне поднять его ногу, стащить носок, нанести на опухоль болеутоляющий гель. Неторопливо поглаживаю ее. Так нежно, как могу. Затем очень осторожно бинтую лодыжку парня.

— Так лучше?

Он вздыхает, откидывается на подушку, кивает. Запивает обезболивающее глотком воды. Запираю дверь и, спустившись по лестнице, замечаю, что все еще дрожу. Случившееся мне совсем не нравится, значит Джез все еще не доверяет. В кухне на пару секунд облокачиваюсь на подоконник. Гляжу на полноводную реку и прошу успокоения у ее легких волн. Но грудь моя вздымается, и к горлу подступают рыдания. Через некоторое время перестаю плакать, вытираю глаза, закутываюсь в пальто и выхожу во двор. Пора вешних вод: начался отлив, но влага местами доходит до пешеходной дорожки. Туристы на цыпочках крадутся вдоль ограды университета, стараясь не замочить ноги. Поразительно: эти люди болтают друг с другом, смеются, будто ничего не произошло, а я пережила такой стресс, что совершенно без сил и вся дрожу. Несмотря или, может, вопреки этому, хочу позаботиться о питательном ужине для Джеза. Отправляюсь на рынок и спешно наполняю корзину фокаччей,[7]сырами и разными мелочами из итальянской да греческой лавочек. Затем бегу вдоль реки обратно. Солнце уже очень низко, садится за спиной. Моя тень клонится к востоку от дорожки аллеи, почти доставая головой до колючей проволоки, что скользит по стене угольного причала. Я превратилась в великаншу.