качает головой, берет очередной обрывок бумаги, читает строчку из семи слов, затем берет другой, на котором целая стихотворная строфа — но действительно ли это строфа, если четыре строки разной длины и не рифмуются? Он овладевает собой.

— Мадам… — начинает он, а затем: — Лавиния, я могу называть вас Лавинией?

Если ему угодно, пусть называет ее хоть Эсмеральдой, она просто хочет, чтобы он напечатал стихи сестры. Он, который располагает почти магической властью — сделать из них книгу.

— Дорогая Лавиния, эти… эти записи не могут быть напечатаны в их… нынешнем состоянии. Впрочем, стихи ли это? (При этих словах он встряхивает обрывок бумаги с тремя строчками, причем последняя почти неразличима.) В любом случае их нужно разобрать, переписать, напечатать, проверить, отредактировать, исправить, и все это требует немало терпения, усидчивости, тщательной кропотливой работы. Вы же осведомлены о моих служебных обязанностях, чтобы довести всю эту работу до конца, потребуются месяцы, а то и годы.

Внезапно ему словно что-то приходит в голову, и он начинает размышлять вслух.

— …разве что… разве что вы, возможно, найдете кого-нибудь, кто согласится выполнить эту предварительную работу, в таком случае я с удовольствием представлю рукопись издателю. Я знаком со многими, кто по моей рекомендации могут согласиться этим заняться, ведь вам известно, что я пользуюсь определенной репутацией в нашем маленьком книжном мирке…

Его улыбка словно опровергает ложную скромность, которая, как отмечает Лавиния, ему идет, как дикобразу цилиндр. Она резко закрывает картонный саквояж, прощается и уходит, унося книгу сестры, состоящую из тысячи отрывков.

Вернувшись в Хомстед, она поднимается в комнату Эмили и кладет саквояж на кровать. Она не понимает, что делать дальше, но внезапно ей в голову приходит мысль сделать то, чего она не делала многие годы, — спросить совета у Остина. Из всего семейства Дикинсон остались только они. Эти стихи — дар или гнет — разве не принадлежат ему так же, как и ей?

— А он сам кого-нибудь предложил? — спрашивает Мейбел у Остина несколькими часами спустя, когда брат и сестра уже поговорили.

Они шагают рядом на расстоянии метра, как того требуют приличия, но время от времени Остин протягивает руку чуть в сторону и вперед. Мейбел кладет свою крошечную ладонь в его большую руку и тут же забирает обратно, птицу спугнули, и она улетела.

— Нет, вряд ли. И знаешь, чтобы как следует выполнить такую работу, идеального исполнителя найти нелегко.

— Ты прав, — кивает в ответ Мейбел, впрочем, она всегда с ним соглашается. — И притом нужен кто-то, кто хотя бы немного знал нашу дорогую Эмили…

— Именно.

— Но просто знать мало. Нужно, чтобы этот человек обладал еще и незаурядным литературным даром.

— То-то и оно.

— Может быть, какой-нибудь профессор, или издатель, или критик…

— Почему бы и нет?

— А может, лучше кто-то, у кого, напротив, нет сейчас служебных обязанностей и кто мог бы полностью посвятить себя этой серьезной работе. Тебе не кажется?

— Ну да.

Именно это он мог бы втолковать Лавинии, если бы тогда было время. Теперь в голове у него прояснилось. В самом деле, если необходимо привести мысли в порядок, нет ничего лучше ходьбы.

— Но кто же, кто в Амхерсте мог бы за это взяться? — спрашивает Мейбел.

— Да, кто?

Мейбел размышляет вслух.

— У издателей и профессоров времени не будет, ты прав… Но тогда… может быть… какая-нибудь женщина?

Остин вздрагивает, но не произносит ни слова. Их прогулка подходит к концу. Они должны распрощаться до вечера, он вновь постучится в ее дверь, когда Милисента уснет (Дэвид дежурит в обсерватории), так сказать, на десерт, насладиться кусочком неба после ужина, как изящно выразилась она однажды. Если он не сможет сдержаться, то сразу же расцелует ее розовые и нежные, будто персик, щеки, вишневые губы, пахнущие мускатным орехом волосы.

— Я не сомневаюсь, что ты найдешь решение, — добавляет Мейбел, всматриваясь в лицо Остина глазами орехового цвета. Порой решение самых запутанных проблем находится прямо у нас под носом.

Она стремительно удаляется, через несколько метров оборачивается, уверенная, что он по-прежнему смотрит ей вслед. Так оно и есть.

Остин возвращается в Эвергринс за полночь. Толкает входную дверь и на цыпочках поднимается по лестнице, стараясь не разбудить супругу и детей. Раздевается, умывается, сожалея о том, что вместе с водой смывается аромат любимой женщины, затем проскальзывает под одеяло с книгой. Проходит почти час, прежде чем он гасит лампу. Еще больше времени ему нужно, чтобы пришел сон, он ворочается, силясь отыскать удобное положение, чтобы не затекали ноги. Его раздражает эта история со стихами Эмили, ему кажется, что решение близко, но оно ускользает, стоит к нему приблизиться. Лицо Мейбел, ее тонкий силуэт, задорная улыбка стоят у него перед глазами, мешая сосредоточиться, и он вяло пытается прогнать эти видения, чтобы задуматься над проблемой, которую необходимо решить. Наконец два лица, Эмили и Мейбел, сливаются перед его взором, как две незнакомки, что случайно встречаются в зале ожидания на вокзале, и их столкновение вдруг высекает искру: ну конечно же, стихи Эмили нужно отдать Мейбел.

Когда Лавиния впервые пересекает порог дома Мейбел, она чувствует себя не то чтобы оробевшей, но ей слегка не по себе, ей кажется, будто она проникла в чужое государство, чьи нравы и обычаи ей неведомы. Гостиная, не слишком просторная, обставлена оригинально и со вкусом.

Мейбел своими нежными ручками наливает чай, и делает это изящно и грациозно, как и все остальное.

Лавиния вертится на шелковом диванном покрывале, расшитом золотыми и красными цветами.

— Это вы сами расписали? — спрашивает она у молодой женщины.

Когда-то восхищенный Остин рассказывал ей, что Мейбел иногда вручную расписывает материю такими красивыми узорами, будто это ткани из лондонского магазина «Либерти и Ко».

Мейбел звонко смеется:

— Ну что вы, нет, конечно! Мне потребовалось бы много месяцев! Я довольствуюсь куда более скромными задачами: иногда расписываю платки, шарфы, время от времени рубашки…

Лавиния кивает. Чай просто великолепен: горячий, но не обжигающий, слегка пряный на вкус, с цветочным ароматом. Она осматривается: гравюры, безделушки, глобус на вращающейся подставке, в центре комнаты — большой персидский ковер. В застекленном шкафу — разные природные диковинки: черепаший панцирь с яркой окраской, страусиное яйцо, жеода с серой пористой поверхностью и блестящей полостью, а еще странная продолговатая штука с бледной окраской, состоящая, кажется, из десятка тонких колец, разделенных равными промежутками.

Мейбел проследила за ее взглядом.

— Это скелет змеи, — объясняет она, прежде чем гостья успевает задать вопрос.

Лавиния кивает, будто перед ней самая