что ни на есть обычная вещь, отпивает еще глоток чая и приступает наконец к делу:

— Вы, наверное, знаете, что уже несколько месяцев я собираю стихи Эмили, чтобы можно было издать книгу.

Мейбел молча кивает, ее напряженное внима-ние почти осязаемо.

— По правде сказать, работа продвигается не так быстро, как мне бы хотелось…

Она не решается упомянуть о Сьюзен, это было бы бестактно, к тому же та не смогла помочь: вот уже несколько недель она только и делает, что перебирает и перечитывает листочки, оставленные ей Лавинией, словно Эмили спрятала там какую-то тайну и взять ее можно лишь измором.

Мейбел снова кивает. Она уже знает от Остина, что работа не продвигается. Она улыбается Лавинии, побуждая ее продолжать. А та, похоже, и сама не понимает, что пришла просить: то ли совета, то ли помощи, то ли просто мнения со стороны.

Лавиния бормочет:

— Да, в общем… Я бы хотела… Мы попытались… Мне кажется, что…

Не в силах больше сдерживаться, Мейбел ее перебивает:

— Ну конечно, Лавиния, я была бы счастлива, счастлива взять на себя работу по подготовке книги к изданию.

Итак, дело сделано. Лавинии даже не пришлось задавать вопросы. Ей хочется сделать еще глоток чая, но он уже остыл, и все ароматы рассеялись, такое ощущение, что пьешь прохладную водичку.

Мейбел всегда мечтала написать книгу. Она пробовала себя в жанрах, которым, как правило, отдают предпочтение юные девушки: стишки по случаю, поздравительные письма, небольшие тексты, воспевающие красоты природы, которая, к сожалению, у нее самой не вызывала никаких эмоций, суматоху города она предпочитала убийственному деревенскому покою. Она сочиняла одноактные пьески, куплеты, песенки. Она даже написала несколько рецензий на романы и поэтические сборники, два-три доклада по некоторым философским вопросам, интересующим ее, поскольку позволяли проявить тонкость и изящество ума. Увы! Все эти попытки отнюдь не утолили ее интеллектуального голода. Результат никак не отражал тех талантов, которые она в себе ощущала, но которые иссякали и гасли, стоило ей изложить слова на бумаге. Она не могла подобрать нужный ей инструмент.

Когда она родилась, феи склонились над колыбелью, осыпая ее всевозможными дарами: она получила красивые черты лица, живость ума, сообразительность и находчивость, чистый голос и пальцы, способные живо пробегать по клавишам, любознательность, веру в свои силы, бархатный взгляд, сводящий мужчин с ума, тонкую талию и легкую походку — все, что позволяет блистать в свете и скучать в одиночестве, а еще — дыру в груди, которую нечем было заполнить.

Эмили была звездой, которая горела одна у себя в комнате. Мейбел воспламеняется и гаснет сотню раз на дню, словно свеча, которую зажигают и тут же задувают и от которой нет никакого иного света, кроме отблеска в глазах других. И чем шире взгляд, тем величественней этот отблеск.

В письме Дэвиду, посланному за год до свадьбы, она писала: «Ты полагаешь, что я буду довольна собой, когда стану выдающимся музыкантом, или талантливым художником, или блестящей студенткой, изучающей французский, немецкий, латинский или греческий, или астрономом, ботаником, орнитологом, специалистом по мифологии, или доктором филологических наук?»

На этот вопрос, содержащий множество допущений, можно было дать лишь один простой ответ: нет.

Мейбел хочет создать книгу как раз потому, что категорически не соглашается иметь одну-единственную жизнь. Ей необходимо верить, что возможны и другие жизни, сразу несколько одновременно, что нет необходимости делать выбор раз и навсегда, что каждый день и каждый час вновь и вновь дается множество возможностей. Литература для нее противоположна отказу и отречению…

Творческое воображение, которое могло потребоваться для написания книги, до сих пор она использовала не по назначению: для пустых мечтаний. Но вот наконец ей дан недостающий инструмент: голос другой женщины, и теперь она сможет опубликовать сборник стихов, несравненный, не имеющий себе равных, абсолютно новый и оригинальный, она станет не его автором, а куда больше: более могущественной, более независимой и свободной — издательницей.

Без нее это произведение не смогло бы появиться, клочки бумажек, пахнущие пряностями, так и остались бы валяться в ящиках. А она превратит эти обрывки в книгу — это великое чудо, как превращение воды в вино.

В огромном лесу, где гуляет Милисента, земля покрыта дубовыми листьями минувшей осени, напоминающими порыжевшие листы пергамента. Под землей прячутся сотни желудей: они дремлют и грезят о том, как превратятся в новый, более густой, более просторный лес, трепещущий листьями на высоких ветвях, словно флажками. Все, кроме одного самого маленького и тщедушного желудя, с самой тонкой кожицей карамельного цвета, как у мертворожденных телят, из шкур которых и делают тонкий пергамент. Ему не хочется быть дубом, он мечтает стать тростником.

Серебристые листья тополей, пережившие зиму, словно бесшумные монетки, колышутся от ветра. На деревьях растут деньги. Даже лучше, чем деньги: там еще птицы и белки.

Сосновые иголки распространяют аромат Рождества, стоит только закрыть глаза и протянуть руку, она сможет сорвать апельсин, утыканный засушенными гвоздиками. Спрятавшись среди опавших сучьев и пожухлой листвы, колонии грибов образуют целые деревни цвета кофе с молоком, там копошится своя жизнь. Гигантская флейта неподалеку притворяется засохшим, но еще не упавшим деревом, утыканным маленькими дырочками, — это поработал дятел. Делать нечего: Милисента всегда оказывается или слишком большой, или слишком маленькой. Солнце прячется среди ветвей, играя с ней в прят-ки. Она подмигивает ему в знак приветствия, и оно в ответ подмигивает тоже.

Когда она возвращается домой с веточками в волосах, с заляпанными грязью коленками и в разорванной юбке, мать встречает ее криком:

— Боже мой, где ты была? Мы ждали тебя к чаю, отец так волновался!

— Я была в лесу.

— Каком еще лесу?

Милисента указывает пальцем на крошечный лесок на краю участка: три дубка, четыре березы, несколько чахлых сосенок.

~

Вечером, когда начинает темнеть, Дэвид и Милисента выходят во двор, и он говорит ей:

— Погляди, расскажи, что ты видишь.

Она поднимает глаза к серебристому муравейнику над их головами.

— Звезды. Много звезд. И еще планеты.

— Хорошо. А Луна?

Она поводит глазами направо, налево, потом говорит:

— А ее нет.

— Ты права, сегодня вечером ее не видно. Эту фазу называют новолунием.

Милисента всегда думала, что новая Луна — это такой тоненький рогалик, за появлением которого она любила наблюдать в окно своей комнаты, узкий, как ниточка в огромном небе.

— А почему Луну называют новой, если ее вообще не видно?

Дэвид никогда не смеется, если она чего-то не знает. Он терпеливо отвечает:

— Потому что это начало нового цикла; в