— Ага, красноватое… легкий отек… И кашель, конечно. Ничего, я вам что-нибудь от этого дам. Но голос… — Я хотел узнать побольше и поэтому не стал помогать ему. — Долго молчали, да? — спросил он, глядя поверх очков. — Вас заперли в камере и велели молчать. Да, он говорил…

Я мысленно похвалил его за прозорливость, хотя он, конечно, что-то действительно знал, а не просто догадался, как элим. Элим… Доктор, конечно, не принадлежал к этому странному бледнокожему народу, но я все-таки решил спросить:

— Нарим?..

— Что? — Доктор налил из хрустального графина бокал вина и протянул мне.

— Нарим здесь?

— Я не слышал такого имени… Это та девушка? Рядом с вами нашли мертвую девушку…

Я не ответил и уставился в бокал, вспоминая, какое у Каллии было лицо, когда она смаковала вино — как смаковала все, что бы ей ни преподносила ее незатейливая жизнь.

— Вы знали бедняжку?

— Она меня спасла. Как и вы. Спасибо. — Я поднял бокал за него — и за Каллию — и поклялся, что ее короткая жизнь не будет забыта.

— Совершенно не за что. Вам приготовили одежду, так что сможете встать, как только будете в настроении. Все для умывания на комоде. Я велю, чтобы вам принесли обед. Господин рвется поговорить с вами, но я считаю, что вы еще слишком слабы, так что пока отложим встречу.

Я сложил ладони у груди и склонил голову, благодаря доктора, и не мог не заметить, как он поджал губы, скользнув взглядом по моим пальцам.

— Спаси нас, добрый Роэлан, — пробормотал он, выходя. Он знал, кто я.

Мне очень хотелось пойти за ним и узнать, кто его добрый господин и мой благодетель. Но постель была такая мягкая… Я осушил бокал, поставил его на поднос и снова перевернулся на живот.

Ароматы… жареная дичь… горячий хлеб… Я заморгал и проснулся. Рядом с кроватью стоял прикрытый колпаком серебряный поднос, распространяя благоухание, от которого желудок у меня просто запрыгал. Свечка на каминной полке оплыла на треть, — значит, прошел час. Моего друга доктора не было, но я решил, что дожидаться его не обязательно. С восторгом чревоугодника я приступил к нежной жареной птице, печеным яблокам, мягкому сыру и булочкам.

Графин снова наполнили, и изрядная доля его содержимого потребовалась мне, когда я принялся неловко соскребать серебряной бритвой двухдневную щетину. Когда я последний раз смотрелся в зеркало, мне исполнился двадцать один, я был невероятно здоров и преисполнен невыразимой радости человека, который занят любимым делом. Боги благоволили мне, как никому другому, и все постоянно твердили, что по моему лицу это видно. Сейчас мне было примерно тридцать восемь, в волосах проглядывала седина, а на всем облике виднелась печать Мазадина. На меня смотрел мертвец.

Однако, в отличие от мертвеца, роскоши хранить неподвижность я себе позволить не мог. Я натянул простую темно-синюю рубашку, черные панталоны и чулки и надел изящные туфли — все это мне оставили на кресле. Все было мне точно впору, кроме панталон, которые не желали держаться без ремня — на моем скелете почти не осталось мяса. Должно быть, в тюрьме я похудел на треть.

Налив себе еще бокал и усевшись в кресло доктора, я похолодел: на круглом столике у двери лежала небольшая арфа — в точности такую я всегда брал с собой в дорогу. Полированный корпус розового дерева переливался в свете свечи. Поднявшись, я встал у окна в лунном свете, подальше от арфы, стараясь не обращать внимания на гулкую пустоту там, где у меня раньше было сердце. Так что мой кузен, король Элирии, вошел в комнату не вовремя.

Годы не пощадили Девлина. Лицо его загрубело от избытка солнца, ветра и вина. Когда-то мы были одного сложения, но теперь он раздобрел почти как его отец, а тот был с доброго быка. На загорелой щеке мерцал белый шрам, а по глазам было заметно, сколько смертей они видели.

Как, скажите на милость, приветствовать человека, который украл половину вашей жизни, отправил на тот свет всех дорогих вам людей и разбил вам сердце? Говорить я не мог — еще не хватало радовать его ослиным ревом, который по его милости заменил божественные песни! Вместо этого я вылил на его паркет остатки вина и уронил в лужицу бокал. По всей комнате разлетелись хрустальные осколки и алые капельки. Я молча стоял и ждал его объяснений. Зачем он подарил мне день блаженства после того, как на семнадцать лет заточил меня в преисподней?

Он безмолвно глядел на меня, не мигая, и я решил было, что он хочет удостовериться, не испугался ли я. Но мгновение спустя до меня дошло, что он просто не знает, как начать. А когда он заговорил, голос его был тих и напряжен:

— Я не знал. — Пальцы его стиснули портупею, но говорил он твердо и взгляда не опустил: — Пожалуйста, поверь мне, Эйдан. Понятия не имел. Только три недели назад услышал, что ты… там… и что с тобой делают…

"Он что, решил, что я совсем из ума выжил?! — промелькнуло у меня в голове. — Думает, поверю?" Я видел, как его прислужники убивают моих близких, и чувствовал, как они выкручивают мне руки и хватаются за хлысты.

— Да, я виноват. Не отрицаю. В моих делах не меньше божественного, чем в твоих, хоть ты и презираешь королевское ремесло. Я хотел, чтобы ты замолчал. Так было надо. А мои люди — они привыкли выполнять приказы. Вот они и поняли мой приказ по-своему и решили мне угодить. Но я… я же не хотел, чтобы они сделали это так… Надо было мне спросить… Все узнать точно. Я… нет, извиняться не буду. Это ничего не меняет. Я должен был узнать точно, а я не стал.

Он подошел к столу и плеснул себе вина.

— Три недели назад я велел слуге тебя разыскать. Представляешь… представляешь, я ведь хотел попросить тебя об услуге. — Он прикрыл глаза и мотнул головой. — Клянусь Семью…

Он снова обернулся ко мне. Щеки его побагровели, а глаза сверкнули.

— Слуга очень удивился, когда услышал мой приказ. "Ваше Величество, — говорит, — он исчез. Вы же знаете. Мы все думали, что вы… что он… вы велели, чтобы он молчал… мы все сделали, — говорит, — как вы велели". — Девлин выдавил усмешку — это было невыносимо. — "В общем, — говорит, — все эти годы о нем никто ничего не слышал, и мы думаем, что он умер или…" Я и представить себе не мог, что мне никто не сказал… и… и я стал задавать вопросы, которые должен был задать семнадцать… боги, боги мои, Эйдан, семнадцать лет назад!

Его темные глаза словно бы повернулись вовнутрь. Наверное, он увидел, что наделал, потому что опустил взгляд. Нет, он не сказал, что раскаивается, не сказал, что ему стоило выражать свои желания яснее. Все вышло именно так, как он хотел. Этого хватило, чтобы проклясть его.

— Я не стану оскорблять тебя, предлагая то, что ты по праву с презрением отвергнешь, и я не могу снять ограничения, которые ты счел возможным нарушить, но в отношении всего прочего… проси, я все сделаю.

Надо было мне смолчать, но ярость, которая закипала во мне с его словами, не нашла бы выхода, если бы я не узнал главного. Так что он услышал мой новый голос, и лицо его запылало, когда я прокаркал: