— В меньшем количестве.

— Естественно. Я влюбился в Эмелину, и она в меня. Все мои квартиросъемщицы влюблялись в меня быстрее, чем я произношу эти слова. Кроме вас. Порой я думаю, не потому ли это, что вы бельгийка.

— Честь и хвала моей стране.

— Не ее ли называют «плоским краем»? По-бельгийски плоско, не так ли?

— Это у вас плоские мысли.

— Я думал, что счастье будет вечным. Эмелина была фаготисткой. Фагот никогда не услышишь без других инструментов. Женщины — это оркестр. Можно наслаждаться совместным звучанием очень долго. А потом однажды вдруг решаешь отделить одну исполнительницу. Вслушиваешься — и внезапно различаешь фаготистку, настолько прекраснее всех, что хочется слушать только ее музыку. Даже в симфонии слышишь теперь один лишь фагот. Вскоре скрипки, фортепьяно и голоса начинают звучать для тебя какофонией, и приходится просить фаготистку прийти, чтобы исполнять для тебя вечное соло на дому.

— И вот тут-то вам пришла в голову пагубная мысль о темной комнате?

— Вы упрощаете.

— Как бы то ни было, фотографии — это вздор. Я ни разу не видела, чтобы вы фотографировали.

— Я жду вдохновения.

— Вы вообще не похожи на фотографа. Я наблюдала за вами. Никогда вы не ловите кадр глазами, никогда не молчите перед приглянувшейся картиной. Наоборот, вы говорите, говорите без умолку. Пари держу, что вы в жизни не прикасались к фотоаппарату.

— Ловкая провокация, чтобы я показал вам мои снимки.

— Ни в чем-то вы не сомневаетесь. Я бы обложила налогом самодовольство.

— Да, мысль о темной комнате пришла мне в тот период. Это логично. Холостяку она не нужна. Необходимость возникает, когда готовишься разделить жизнь со своей любовью. Вы, насколько мне известно, никогда не любили, тем более у вас нет опыта совместного проживания в любви. Знайте же, не так это просто.

— Когда в шалаше тридцать комнат, как здесь, наверно, попроще будет, не правда ли?

— Все только сложнее. Где начинается ваша территория, где кончается чужая? У любви такая география, какая и не снилась военным картографам. Мне кажется, в однокомнатной квартирке угроза кризиса столь велика, что паре изначально приходится прилагать массу усилий: это вопрос жизни и смерти.

— С вами особенно это вопрос жизни и смерти. Вы доказали, что все зависит от характера, а не от жилой площади.

— Когда это случится с вами, сами увидите. Говорят, что любовь — это слияние. Под одной крышей так не всегда получается.

— Вы сами виноваты. Не реши вы по-глупому не выходить из дома, вам не было бы так тесно вдвоем.

— Мне нравится, как вы рассуждаете ех cathedra[8]о том, о чем не имеете представления. Вы не думаете, что у каждого человека есть право на свою темную комнату?

— Меня возмущает, что из ваших уст это звучит как угроза.

— Всякое право предполагает кару в случае нарушения. Это так и не иначе.

— Кара должна быть соразмерна. В вашей системе наказание куда хуже преступления.

— Это не моя вина.

— Вот почему я не желаю вести с вами этот разговор. Кончится тем, что я поверю в генетику: ваше криводушие подлинно карфагенское. Если вина не ваша, то чья же?

— Той, что нарушает запрет.

— Ужасный ответ. Бесчеловечный.

— Аристократический ответ.

— Ваше поведение напомнило мне об одной истории. Случилось это в Бельгии несколько лет назад. Дети, играя, вытоптали кукурузное поле. Рассерженные фермеры, увидев это, обстреляли их из карабинов, тяжело ранив несколько малышей. В теленовостях журналист брал у них интервью: «Разве можно стрелять в детей?» И фермеры в один голос отвечали: «Нечего было ходить в кукурузу». В вашем поведении нет ничего аристократического, это логика быдла.

— Бельгийское телевидение начинает мне нравиться.

— Вы все время увиливаете, это невыносимо. Я пойду спать.

И Сатурнина ушла, не слыша, что бормотал ей вслед дон Элемирио:

— Это не я увиливаю, это вы уходите. И как вы можете сравнивать мои тайны с кукурузой? И все же сегодня вечером я одержал победу: ведь вы надели юбку. Хотя мы с вами наверняка вкладываем в это разный смысл.

Как люди влюбляются? Это самое таинственное явление на свете. Любовь с первого взгляда — наименее необъяснимый вариант этого чуда: если мы не любили раньше, то лишь потому, что не знали о существовании любимого.

А вот «удар молнии» замедленного действия — колоссальнейший вызов разуму. Дон Элемирио влюбился в Сатурнину, когда она восхитилась сочетанием желтого цвета с золотом. Можно понять раздражение молодой женщины: полюбить ее за это? Однако в том не было вины испанца. Пути любви неисповедимы.

Сатурнина вернулась в свою комнату и сняла юбку. Только теперь она обратила внимание на подкладку: дон Элемирио выбрал для нее желтую ткань, несравненно шелковистую. Она вспомнила свои слова о желтом с золотом, и, помимо ее воли, что-то внутри нее дало сбой.

Она села на кровать и погладила подкладку. Трепет волнения охватил ее. Она вывернула юбку наизнанку, обнажив всю ее желтизну. Взору открылось дивное нутро. Нежнейшее прикосновение ткани к ладоням, а потом и щекам Сатурнины привело ее в смятение.

Она присмотрелась к работе портного. Шов говорил об идеальном равновесии мастерства и чувства. Подкладка была идеально пришита, однако легко определялись на глаз зоны волнения на изгибе бедра, во впадинке талии. Молодая женщина вспомнила ощущение объятия, которое испытала, застегнув на себе юбку несколько часов назад. Что за чудо, сотворенное швейной машинкой?

В отчаянии она убрала подарок в шкаф и решила больше о нем не думать. Легла, погасила свет — и ни о чем другом думать не могла. «Сколько утонченности, внимания, чувства!» — умилялась она. А в следующую секунду одергивала себя: «Никогда еще я не презирала его так, как сегодня вечером! Я хорошо его уела, рассказав историю про кукурузное поле! Тоже мне аристократизм — укокошить несчастных женщин, чьим единственным преступлением было любопытство к человеку, в которого они имели глупость влюбиться!»

Всю ночь Сатурнина вела этот мысленный диалог, взвешивала все за и против, теша себя иллюзией, будто владеет ситуацией. Влюбившись, всегда споришь с собой задним числом, как будто еще можешь не позволить себе эту нелепицу. Молодой женщине не повезло: она влюбилась в человека весьма подозрительного, так что спор был бурным — и бесполезным.

Непоправимое уже случилось.

На следующее утро Сатурнина сознавала всю тяжесть своего недуга. Она переоценила себя, когда думала, будто ничем не рискует, проживая с этим человеком под одной крышей. «Я такая же дура, как все остальные!» — негодовала она.