я его открываю, в нос бьет вонь падали. Внутри трупик белки, упакованный в пакетик для сэндвичей. Сквозь мех мелькают бледные проблески опарышей. Их на мою долю сегодня выпало гораздо больше, чем хотелось бы. Меня накрывает позыв к рвоте. Но я подношу руку ко рту, и он проходит или, по меньшей мере, немного отступает. Есть там и кое-что еще. Тюбик суперклея. Лист тяжелой кремовой бумаги с изображением каких-то костей. Хотя нет, никакой это не рисунок. Настоящие кости, приклеенные к бумаге.

Несколько мгновений я разглядываю этот коллаж. Потом встаю, подхожу к стене к рисунку небольшой змеи и переворачиваю раму.

Кости змеи приклеены с обратной стороны к рисунку и служат ему идеальным отражением. Все ребра в точности на своих местах. Я переворачиваю рисунок мышки, которая тоже присутствует с той стороны, отсвечивая выбеленными костями. Хотя в окрестностях мы натыкались на многих мертвых животных, было немало и таких, которые так и не попались нам на глаза.

– Я не убивала их… А когда находила, они уже такие были… – неубедительно говорит Колли.

И тут же добавляет:

– Я не хотела, чтобы все так вышло.

– Колли… – говорю я, не в состоянии даже думать о своем следующем вопросе. – Но зачем?

– Не знаю, мам, – шепчет в ответ она, – все становится таким плоским и блестящим.

В рюкзаке меня ждет последняя находка, застегнутая на молнию в переднем кармане. Это крышка от пузырька с лекарством Ирвина. С защитой от детей. Я встаю. У меня перехватывает дыхание, периферию зрения заволакивает серый туман. Чтобы не упасть, я хватаюсь за стол Колли, и в этот момент вижу перед собой рисунок, над которым она корпела сегодня. На нем кости детской руки – по размеру примерно такой, как у Энни.

Моя ладонь со звоном влетает в ее щеку и оставляет на золотистой коже красную отметину. Она подносит к ней руку и осторожно касается, будто опасаясь обжечься. Выражение ее глаз при этом совершенно не меняется, взгляд все так же блуждает, будто она ведет очередную беседу, которой мне не дано услышать.

До этого в гневе я детей и пальцем не трогала. Плачет в итоге не Колли, а я. Рана, открывшаяся в сердце, доставляет чуть ли не физическую боль.

– Мам…

Прикосновение ее руки легкое, как пушинка. За сегодняшний день она утешает меня уже во второй раз.

Я беру себя в руки, по крайней мере, насколько это вообще возможно.

– Ты занимаешься этим уже давно. Здесь их очень много.

Я с удивлением обнаруживаю, что говорю ровным голосом, как и подобает матери. Тем же тоном можно было бы обсуждать творческий школьный проект. Я вытираю глаза и сморкаюсь. В кармане у меня всегда лежат платочки «Клинекс».

Колли смотрит в пол, вертит пальцами и говорит так тихо, что я едва могу расслышать ее ответ.

– Я занималась этим всегда.

– А это зачем? – спрашиваю я, поднимая перекись водорода.

– Для отбеливания костей, – говорит она.

Теперь картина начинает приобретать смысл, как всегда во время кризисов, раскручиваясь медленной, убийственной спиралью. Скверный запах в ее комнате, отбеливатель, пластиковая банка.

Я делаю вдох, меня пробирает дрожь. Но больше я не протестую и не боюсь. Вместо этого ощущаю какую-то странную близость с ней. Впервые за много лет мы говорим друг с дружкой начистоту.

– Я всегда так поступала с костями. Сначала просто хотела, потом и правда стала так делать. Я знаю, кто я. Как знаю и то, что никому не нравлюсь, – говорит Колли. – Даже тебе.

– Но ты нравишься мне, солнышко, – отвечаю я, – я твоя мама и люблю тебя.

Люблю ли?

– Я знаю, что это плохо, – бесцветным голосом продолжает Колли, – но не знаю, что мне делать. Мне так… хрррррр… смайлик «сонная мордашка».

– Я понимаю, о чем ты, – искренне говорю я, обнимая ее.

Она прижимается ко мне и обвивает руками за талию. Я мысленно представляю эти сильные пальчики и чувствую, как по внутренностям прокатывается волна ледяного холода. Но даже не морщусь. Я держу ее. Что-что, а это мне по плечу.

– Мне страшно, – говорит она, уткнувшись носом в мою блузку.

Я глажу ее по спине.

– Мы что-нибудь с этим придумаем, договорились?

Я испытываю редкий прилив всепоглощающей любви к ней. Он накатывает на меня, заполняя все пустоты и глубины, в которых раньше чего-то недоставало.

Я сижу рядом с Энни, которая дышит медленно и размеренно. Она приносит мне невероятное успокоение даже когда спит, одним своим присутствием. Мои мысли носятся в разные стороны, будто рыбки в пруду. Я отчаянно размышляю. Может, Колли страдает лишь от чрезмерного любопытства и не более того? Разве натуралисты XIX века не делали ровно то же, что и она? Разве ее отношение к этим животным бессердечнее ежедневного потребления нами в пищу их плоти? Я стараюсь покупать только экологичное мясо животных, выращиваемых на свободном выгуле. Правда стараюсь, хотя, когда у тебя всегда куча дел, это очень трудно…

Делаю глубокий вдох. Надо сосредоточиться.

Энни проснулась и безмолвно смотрит на меня.

– Я хочу помолиться, – говорит она, – ты помолишься со мной, мама?

У меня нет ни малейших догадок, откуда у нее взялся этот религиозный пыл. Впервые я узнала об этом одним вечером несколько месяцев назад, когда увидела, как она возносит молитву, преклонив у кроватки колени и сложив ручки, как ребенок с какой-нибудь иллюстрации. Мы самая что ни на есть светская семья. На мой взгляд, нельзя быть ученым или учительницей, не отказавшись без остатка от веры в милостивого творца.

– Ну конечно же, – отвечаю я, – но на этот раз ты будешь молиться лежа, хорошо, солнышко? Мне не хочется, чтобы ты вставала с постельки.

Энни закрывает глаза и истово двигает губами. Когда я на нее смотрю, в душе растет ощущение неудачи и тайны. Обе мои дочери для меня непостижимы. Выйдя в холл, я останавливаюсь. Рана в сердце все расширяется, превращаясь в окровавленную расселину. Ощущение настолько яркое, что я в неподдельном удивлении опускаю глаза на серый кашемировый кардиган на кнопках, прикрывающий мою грудь.

Кухня кажется мне странной. Что я вообще собиралась делать с этими деревяшками кустарной, ручной работы, со всей этой медью и хромом? Со всеми этими непомерно дорогими безделушками ручной работы, которые не только красуются на стойке, в мойке и на полках, но и стройными рядами висят над разделочным столом? Взять хотя бы полку для пятидесяти видов пряностей. Я заказала ее Ирвину на свой последний день рождения. Ну зачем человеку столько специй?

Ирвин потеет. Когда поднимает бокал с виски,