Михаил Слонимский, с которым Шварц сдружился — свой брат прапорщик из вчерашних гимназистов. Но был среди них и постарше годами и чином — бывший капитан царской и полковой адъютант Красной армий Михаил Зощенко. Ему принадлежит самое четкое определение «серапиона»: «Я не коммунист и не монархист, не эсер, а просто русский».

Принципы принципами, но не забудем, что время было голодное. Нет, не так, — зверски голодное. И тут Шварц вспоминает своего старого отца, который служит врачом на соляных рудниках в Донбассе. «Миша, — говорит он другу Слонимскому, — а поедемте в Донбассе, в Бахмут, поселимся у моего отца, старик будет рад, к тому же там есть такое понятие, как полный паек, мы сможем там писать рассказы, не отвлекаясь на чекистские облавы…»

И они поехали. Но голод на Донбассе был не менее жестоким, и друзьям пришлось думать о заработке. И тут им повезло — в Донбассе, в котором до революции не выходила ни одна газета, открылось сразу несколько. Одна из них с говорящим названием «Кочегарка» как раз в Бахмуте. Руководство газеты носилось с идеей приобщать к большой литературе массы трудящихся, издавать какое-нибудь литературное приложение. И тут — нате, как подарок небес являются в контору сразу два писателя. Да еще из революционного Петрограда товарищи!

Так в Донбассе появился свой литературный журнал. Верней, поначалу это был альманах. Как мог он называться в краю освобожденных углекопов? — Конечно, «Забой». Очень жаль, что совсем скоро его переименовали в безликий «Литературный Донбасс», а в хрущевские времена и вовсе окоротили, дав «оригинальное» имя — «Донбасс».

Евгений Шварц

Его уже нет, этого прекрасного «Забоя», но в истории донбасской писательской организации навсегда остался примечательный факт — зачинателем ее деятельности был сказочник Шварц, сотворивший первое из своих «Обыкновенных чудес». Потом, уже в тридцатых, здесь работал Борис Горбатов. А потом, по правде, уже громких имен не было в нашей краевой литературе. А если и появлялся кто, партийная машина бездушного и начетнического отношения к культуре ломала его через колено. И такие самобытные литераторы, как Ионин, Володин, Мартынов, испытали это на своей шкуре в полной мере… Но об этом в другом месте. Нам пора в Краматорск, друзья мои!

Письма Новороссии: Борис Горбатов

15 ноября 1927 г.

Артемовск (Бахмут)

Сталинская область, УССР

Моя золотая, хорошая, любимая, чудесная Шурка!

Твое письмо, как солнечный луч в хмурую комнату. Впрочем, это и буквально, было так:

Хмурая, грязная комната редакции… Грязная потому, что в ней я работаю, хмурая потому, что осень, много работы и прочее…

На столе «три целые ножки, под четвертую кирпич подкладывается», на столе невообразимый хаос. В этом хаосе — властитель я! И утонув в бесконечных стихах, потрясая чьей-то поэмой и отчаянно горланя… распекаю одного из «забойцев», который стоит тут же со своими стихами. Виновен он в том, что пришел в очень нехорошую для меня минуту, сегодня я еду в качестве корреспондента «Всероссийской кочегарки» на военные маневры в Одессу, и поэтому должен работать (какой позор!). Я потрясаю его стихами и ору:

Опять о любви? Что вы все о любви пишете? Только вам и тема, что любовь. (Я имею право ругать его: вчера ведь я напрасно ждал его, письмо, и не дождался, поэтому я против всех счастливых влюбленных!)

Опять о любви? Довольно!

И только я уж собрался произнести убийственное «не пойдет!», как раздался возглас:

Почту принесли!

Я бросился за почтой и, выхватив твое письмо, ринулся мимо ошеломленных поэтов в свою комнату, влез на подоконник и начал читать.

После того, как я прочел твое чудесное, теплое и ласковое письмо, — мне вдруг показалось, что солнце, собственно, довольно весело заглядывает в комнату. К моему удивлению, под окнами моей комнаты оказался цветник, которого я уж давно не замечал.

И когда я слез с окна и подошел к робко вздыхавшему поэту, я ласково ему улыбнулся и сказал:

Так о любви, Федичка? Ну, даешь про любовь! И принял его стихи. Помог ему их обработать и все время смеялся, как ребенок.

Весь сегодняшний день у меня под знаком твоего письма. Я весел, беспечен и счастлив. Помнишь, как мы с тобой хохотали (часто даже без причины) по вечерам? Помнишь, ты этому удивлялась и все-таки не могла сдержать смех?!

Я знаю отчего мы так хохотали. Оттого, отчего я и сегодня весел, добр и баловен. От любви, от счастья — счастье оттого, что мы вместе, что мы любим друг друга, что мы здоровы и молоды, жизнерадостны и уверены в жизни и в ее путях и перепутьях.

Хорошо любить, Шурка! Весело любить!

Волошин сказал мне про тебя:

«Я очень уважаю Шуру, хотя и мало знаю ее. В ней есть какая-то тень тех идеальных девушек, которых изобразил Тургенев, сдержанных, серьезных, чистых и любящих».

Я готов был расцеловать за это Волошина и даже сдружиться с ним.

Ведь верно!

В тебе есть какая-то строгость, строгость, которую я уважаю и которая заставляет меня тебя любить серьезно и крепко.

Я очень не люблю этих растрепанных, на все готовых и считающих, что ходить с парнем в обнимку есть исполнение высшего революционного долга, этих голубкиных, этих «сверх баб», которых можно обнимать и которых нельзя любить.

Я не люблю и «телячьих нежностей», «милой любви», воздыханий и страданий ради «романтичности», этакого мещанского «семейного счастья», когда все забывается (и работа, и борьба!) ради «Нее» (с большой буквы, обязательно!!!), и как не выношу сторонниц только «физиологического акта», так и не терплю елейно-«целомудренных» девиц.

Также и в дружбе между парнем и парнем не выношу я ни похлопывания по плечу, наплевательского отношения к теплоте и нежности дружбы, ни сладкого обожания, слов, фраз, фраз, фраз.

Дружба — это крепкая, тесная связь людей для совместной работы, учебы и борьбы. Связь серьезная, строгая. Для друга ничего не пожалею, но друга и в ошибках буду крыть!

То же и любовь. Но довольно об этом. Что за философия в самом деле! («Философ в осьмнадцать лет».)

Шурка, твое предложение о приезде в Рязань на работу рассматриваю как минутный порыв. Ну разве, серьезно говоря, я могу сейчас поехать в Рязань? Нет, конечно! Хотя очень хотел бы тебя видеть. Мне приятна мысль, что ведь будем же мы когда-нибудь жить в одном городе! Правда, ты будешь худеть и бледнеть (ведь раньше трех ты ложиться не будешь!!!), а моя работа будет мирно плесневеть на столе…