– Мы этим словом не пользуемся, это грязное слово.

А София пользуется, чуть было не сказал он.

Каждый раз, что он слышал это слово, ему представлялось, как София надраивает себя жесткой мочалкой – ведь каждый, кто говорит это слово, становится грязным и должен хорошенько отмыться.

Сейчас, в ночной темени, он видел Софию во весь рост, и она, как обычно, пела и ругалась, и это неприличное слово выскакивало у нее изо рта. Этот знакомый и ясный образ тут же вернул ему дом, и – о чудо! – все там было на своем месте: папа, мама, вечер и учитель игры на скрипке, который в гневе закрывает глаза каждый раз, когда Хуго фальшивит. Обучение Хуго игре продвигалось очень медленно. „У тебя прекрасный слух, и ты даже занимаешься, но тебе не хватает желания, а без сильного желания не добиться настоящего успеха. Музыка должна быть внутри пальцев. Пальцы, внутри которых нет музыки, – слепые пальцы, они всегда будут бродить на ощупь, будут ошибаться или фальшивить“.

Хуго понимал, что от него требуют, но не знал в точности, как это делать. Иногда он чувствовал, что музыка в самом деле поселилась в его пальцах и достаточно еще небольшого усилия, чтобы они делали, что им велено, но в глубине души он знал, что эта гора, называемая „правильной игрой“, очень крутая и неизвестно, сможет ли он на нее взобраться.

И в этом Анна обгоняла его. Она уже выступала по случаю окончания учебного года, и ее будущность по этой части не вызывала сомнений. Несмотря на все старания Хуго не отставать, его успехи оставались средненькими, и в его табеле не было оценок „отлично“.

В соревновании за звание лучшего ученика года у Анны был только один серьезный соперник – Франц. Он отлично учился и по остальным предметам, с легкостью решал арифметические задачи, бегло писал и цитировал наизусть известные стихотворения и пословицы. Он был худощав, волосы у него на голове стояли торчком, поэтому его прозвали Ежиком – но можете не беспокоиться, ни один ученик в классе ему в подметки не годился. Его голова была полна дат, названий городов, имен вождей, полководцев, поэтов и изобретателей. Он проглатывал книги и энциклопедии. Не раз он смущал учителя своими познаниями. Однажды Анна, снедаемая завистью, сказала: „Он машина, а не человек“. Франц это слышал и не остался в долгу: „У познаний Анны есть определенный предел“.

Так продолжалось это соревнование. Даже война и гетто не прекратили его. Франц старался, чтобы Анна узнала обо всех его достижениях. Анна проверяла каждое из них и в конце концов сказала: „Во французском у меня нет соперников“.

Из темного угла чулана предыдущая жизнь внезапно представилась ему какой-то незначительной. Мама, бывало, говорила: „К чему соревноваться? К чему срамиться? В чем польза конкуренции и зависти? Пусть каждый соревнуется сам с собой, этого довольно“. Тогда он не понимал, что такое „соревноваться с самим собой“. Но сейчас его осенило: „Я должен сосредоточиться на слушании и наблюдении, записывать все, что услышат уши и увидят глаза. Меня окружают многочисленные тайны, и каждую тайну я должен записать“. Как только он сказал себе это – будто свет озарил темный чулан, и он понял, что мама, вытащившая его из вонючей трубы и вернувшая к жизни, сделала это снова.

13

Всю ночь Хуго дрожал от волнения. Мысль о том, что теперь он будет в точности записывать все, что видит и слышит, и концу войны у него наберется пять полных тетрадей, распалила его воображение. У него четкий почерк, и если немного постараться, его можно еще улучшить.

У мамы была тетрадка в замшевом переплете, в которой она писала о событиях дня – о семье, о фармацевтах и фармацевтике и, конечно, о помощи нуждающимся. Иногда она садилась и читала из этой тетради. Вот папу ему трудно представить сидящим и пишущим в тетради.

Отец раскрывался только за шахматной доской, и то только до определенного предела. Мама говаривала: „У Ганса мысли упорядочены, все бумаги на месте, каждый день известно, что есть в запасе и сколько чего. Что бы я без него делала? Он и спасатель, и спаситель“. Папа обычно отвечал одним и тем же: „Ты преувеличиваешь“.

Некоторые люди любили маму и восхищались ею, другие уважали папу и заказывали лекарства только у него. Что же касается помощи бедным, тут между ними не бывало разногласий, как и в отношении дяди Зигмунда. Мама любила его, потому что он был ее старшим обожаемым братом. А папа любил Зигмунда за то, что он был его полной противоположностью, и изумлялся его разговорчивости и способности развлекать людей. В отличие от мамы папа не пытался убеждать Зигмунда бросить пить.

Когда дядя Зигмунд не был пьян, Хуго позволялось слушать его речи и даже задать вопрос-другой. Его вопросы веселили Зигмунда. Он утверждал, что евреи – странный народ с крючковатыми носами и жуткими ушами, тут же указывал на свои собственные нос и уши, таращил глаза и говорил: „Поглядите на Зигмунда, что угодно о нем можно сказать, но уж красавчиком его не назовешь. С этой точки зрения он явный представитель своего племени“. Мама не соглашалась с братом. Если б не его слабость к коньяку, женщины стояли бы в очереди, чтобы предложить ему руку и сердце. Он высокий и красивый, и немецкие стихотворения и поговорки так и льются у него изо рта. Даже украинские народные песни он знает наизусть. Когда он хочет кого-то поразить или впечатлить, он говорит по-латыни. Мама гордилась им и в то же время стыдилась его. Он был надеждой их семьи. Все говорили: „Зигмунд станет большим человеком, вы еще услышите о нем“.

Этим надеждам не суждено было длиться долго. Еще студентом он поглядывал на бутылку. Тогда коньяк добавлял ему обаяния, но с возрастом он пил все больше и становился менее привлекательным. Люди отдалялись от него, а он погружался в свои фантазии.

Дядю Зигмунда схватили и выслали вместе с папой. Теперь Хуго видит его в полный рост. На крупном лице играет широкая проказливая улыбка. Он рассказывает и поет, и каждый раз, как неприличное слово вылетает у него изо рта, мама прерывает его.

Из головы Хуго постепенно улетучиваются принесенные им с собой картины, но не образ дяди Зигмунда. Изо дня в день он увеличивался в его глазах. Мама все повторяла: „Это не Зигмунд, а то, что от него осталось. Если он перестанет пить, он снова станет таким, как прежде. Его место в университете, а не в трактире“.

Он и в самом деле был желанным посетителем в трактире, где растрачивал большую часть выделяемого семьей содержания. В конце месяца он просил в долг у приятелей. Маме было очень больно от того, что он топтался под дверями знакомых, и она каждый раз совала ему купюру или две и умоляла не просить в долг у посторонних.

Когда дядя Зигмунд приходил к ним домой, на папином лице появлялось особое выражение, предназначенное для приветствия дорогого гостя. Иногда, когда Зигмунд декламировал стихотворение и забывал слова, папа приходил ему на помощь и тут же краснел. Папа краснел каждый раз, когда собеседник ошибался или преувеличивал и ему приходилось вставлять слово или напоминать какой-то факт. Но теперь Хуго видит их вместе. И не папа восхищается своим шурином, а шурин восхищается папиным молчанием.