Вам девяносто три года, вы страдаете, я смотрю на вас и все понимаю. Вам не хватает отца. Это возникает внезапно и заполоняет собой все. Голос отца вытесняет все другие голоса в мире, голоса друзей, любовников, того чудесного мужчины, которого вы полюбили в Каннах, голоса детей, которых вы выносили и вырастили, хотя и покинули. Я тоже переживаю такие моменты, когда голос отца заглушает все остальные, и это становится невыносимо. Ты кричишь ему: „Замолчи! Ты больше не единственный в моей жизни, я уже не ребенок, я давно выросла, путешествовала, любила, танцевала. Ты упустил свое время. Я не даю тебе права возвращаться!“ Но отец возвращается и загораживает собой панораму других жизней, его низкий настойчивый голос звучит рядом и побеждает. А потом… фантом снова уходит, исчезает, без всякого предупреждения, когда ему вздумается. Возвращается назад, в свое тело, на землю, под кроны деревьев. Отец замолкает. До следующего раза».

«Вы спите, Рене. Вы спите, а я… сама уже не понимаю, что вам тут наговорила. Простите, возможно, я несла околесицу, я не хотела всем этим вам докучать. Просто я тоже страдала. Это длилось не так долго, как у вас, но боли было не меньше. О, только не обольщайтесь, меня привели сюда не только благие намерения. Я предложила организовать занятия в творческой мастерской, чтобы понаблюдать за вами вблизи, потому что мне требовалась информация. Из интереса, из чистого эгоизма, сосредоточить взгляд на узоре морщин и понять, что при этом почувствую. Насколько это нежно, хрупко. Насколько это душисто или, наоборот, зловонно. Лаванда, нафталин или просто дерьмо. Я организовала творческую мастерскую, потому что где-то в этом мире живет мой отец-старик, а я не знаю, что собой представляет старый человек. Понравится ли мне это или заставит бежать без оглядки. Я создала эту мастерскую, потому что я ищу своего отца.

И знаете что? Глядя на вас, на какую-то долю секунды я вдруг представила, как ложусь рядом с вами на эту кровать, положив голову на ваше корявое, как платановая ветвь, плечо, и чувствую прикосновение ваших крючковатых пальцев с изящно отполированными ногтями. На мгновение я представила, как вы утешаете меня с высоты своего возраста, вашей мудрости, вашей харизмы. Мне показалось, что вы сможете хоть немного облегчить мою боль. Я забыла, что отца можно оплакивать в любом возрасте, даже если вы давно перешагнули тот возраст, когда он умер, даже если ваш отец был в тысячу раз моложе, чем вы сейчас. Кто-то держал нас на руках, и это было в первый раз, когда нас кто-то прижимал к себе. Кто-то пригласил нас на порог этого мира, прошептав: „Иди сюда, я присмотрю за тобой, и тебе, как и мне, придется в это поверить. Не мое чрево хранило тебя, прежде чем вытолкнуть в этот мир, я просто встретил тебя снаружи. Но я был здесь. А мог быть в любом другом месте“».

Тело Рене внезапно выпрямляется, она вздрагивает, словно ее выдернули из долгого сомнамбулического сна. Бланш пытается ее успокоить.

«Простите, я вас разбудила! Позвольте мне поправить вашу постель, я очень сожалею, что вас побеспокоила. Какой у вас странный взгляд.

Рене.

Самое время поговорить о чем? О мужчине. Что значит мне прекрасно известно, о ком, поскольку я часто с ним встречаюсь? Мне не нравится, когда вы так громко кричите.

Речь идет о нем. Иногда он заходит сюда в конце дня. Нет, я даже не представляла, что он приходил сюда поболтать с вами.

Кому он сказал, что уезжает? Кому? Вам? Станисласу, а также Виктору? В Буэнос-Айрес, так он вам сказал! „Там по крайней мере весело“. Но… это нелепо. Вы говорите глупости. „Там веселее, больше платят и гораздо интереснее“. Он не мог такого сказать. Вы несете чушь. За что вы так со мной?

Разумеется, я знаю, о ком идет речь.

Он уедет после Рождества.

Так он вам сказал.

Я вас ненавижу.

Это я уеду. И кому вы тогда будете рассказывать свои истории. Ни у кого не хватит духа слушать вас».

«Слишком поздно, я уже не слышу, что вы там бормочете. Я не слышу, как вы признаетесь, что сегодня чувствуете себя совершенно раздавленной. Вы говорите, что они обращаются с вами, как с неодушевленными предметами, как большими плюшевыми игрушками, которых кладут на кровати, а потом вдруг решают отправить в другое место. Что для того, чтобы выжить здесь, нужно обладать недюжинной внутренней силой. Я не хочу этого слушать. Я вообще больше не хочу вас слушать. Почему вы думаете, что мне не нужна сила, колоссальная сила, чтобы вас выносить? Ложитесь, да, поспите. Кашляйте, мне безразлично.

Я смотрю, как вы сопите во сне.

Я смотрю на вас, и не вижу будущего.

Я смотрю на вас, и я бессильна.

Я смотрю на вас, и вы так далеки.

Господи, Рене, если вы уедете в Бордо, а он в Буэнос-Айрес, что будет со мной?

Что тогда будет со мной?»

* * *

«Ты?..»

Она не успевает продолжить. Он прижимает ее к стене и окидывает недобрым взглядом, какого она у него никогда не видела. Взгляд недобрый, но член под брюками напряжен. Она говорит себе, что может на все наплевать. На все эти сваленные в кучу пакеты, которые она обнаружила в маленькой ванной отеля, на эти телефонные звонки, которые он отсылает обратно на коммутатор, повторяя, что перезвонит позже. Она просто переспит с ним, словно у нее нет ни сердца, ни мозга, а есть только руки, ногти, зубы, кстати, довольно острые, и груди с двумя круглыми сосками, которые твердеют, когда она его хочет, а также проворный зад и язык, который мигом с ним управится.

Она повторяет себе, что ей плевать на его намерения и планы, на все, что он скрывает в своей гнусной голове, на все его притязания, вызывающие в ней удушье. Она просто займется с ним сексом. Поверхностно. Не проникая в душу. Бланш закрывает глаза, ощутив, как по спине пробегает электрический разряд, снова смотрит на него. Он расстегивает брючный ремень, ощутив силу ее желания. Сбрасывает кеды, стягивает с себя джинсы, футболку. И остается полностью голым. Он никогда не носит под джинсами трусы. Она приподнимает свое черное трикотажное платье, спускает трусики, перешагивает через них. Он срывает с нее лифчик, не обращая внимания на зацепленные волосы, дергая их. Она кладет ладонь на губы мужчины, который поднимает на нее взгляд, ледяной, как неон. Бланш вглядывается в его глаза, тщетно пытаясь в них что-то прочесть. Они открыты, но мысли на замке. Она толкает мужчину на пол, ложится на него всем телом. Прильнув к поверхности его кожи.

Скользящими, а точнее, царапающими движениями она трется об его кожу. Икры, колени, бедра, ребра, ключицы. Набухший член мужчины упирается в ее лобок. Змейка позвоночника принимается танцевать. Вверх, вниз, вверх, вниз. В Буэнос-Айрес. Надо же! Она не думала, что он из тех людей, кто бросает вас в разгар полета. Кто подсекает вас, как рыбу, просто ради того, чтобы посмотреть, как вы будете барахтаться. Кто разжигает в вас огонь, а потом заявляет: «Эта девчонка слаба на передок». Они говорят гадости. Он же вообще ничего не говорит, злится Бланш. Он даже не может сказать, что уезжает. Ах, он уезжает? Ей хочется вырвать его мужской язык, который сейчас лижет ее грудь, схватить и дернуть изо всех сил. Она охватывает рукой его твердый член, вводит в себя и начинает двигаться. Возбужденная девушка вовсе не «слаба на передок», нет, она мчится вслед за рассветом, который разбудит утро ее тела и зажжет в нем день. Ей нужен воздух и эти бурлящие круги света, идущего с неба или же из ада, куда падают оступившиеся души. Законы физики перестают существовать, и ты растворяешься в этом огненном шаре, скользишь, падаешь, разбиваешься, но это уже не имеет значения. Ты входишь в волшебный грот, в начало крика, в начало мечты, в начало мира. И тогда полюса могут опрокинуться, и тогда