Тогда, в Венсобре, девочка убежала, исчезнув в листве, словно маленькая птичка. Они привезли трость в Париж, вместе с остальными вещами. Следующим летом в доме с бирюзовыми ставнями все изменилось: теперь там жил угрюмый холостяк. Анне очень не нравился его взгляд. Он потребовал денег за аренду луга, и немалых, и им пришлось поехать в другое место. Виктор с Анной взяли курс на Дордонь[11]. Прошло много лет… И вот в один прекрасный день Анна сообщила, что узнала девушку на площади Мадлен в Париже. Стоял июнь. Девочка, жившая в их воспоминаниях, повзрослела на десяток лет, и однажды она задержалась перед витриной магазина купальников. Анна… Она не решилась с ней заговорить. Она вернулась домой в странном душевном состоянии, то и дело что-то роняла в кухне, и наконец, повернувшись к Виктору, Анна закричала: «Я превратилась в старуху, и эта проклятая трость, висящая над нашей кроватью, не смогла этому помешать! Я превратилась в старуху, тогда как она…»

Виктор ищет глазами трость, которую ощупывают любопытные руки, не в состоянии продолжать дальше. Его толстые пальцы начинают дрожать.

«Значит, вы сохранили эту трость из орехового дерева?» – говорит Жанна.

Преодолев болезненную робость, она приходит ему на помощь. Жанна долго смотрит в глаза Виктору, поджав губы. И это срабатывает. Виктор встряхивается и продолжает рассказ. Желая успокоить Анну в тот вечер, он сказал (ему это очень хорошо запомнилось): «Разумеется, мы постарели. Но мы провели вместе столько прекрасных летних дней!»

Собравшиеся за столом дружно кивают в знак одобрения. Странно, продолжает Виктор, но именно эта фраза пришла ему в голову, когда умерла Анна. На ее похоронах, десять лет назад, он подумал: «У нас с тобой было столько прекрасных летних дней!»

«Значит, – настаивает Жанна, и ее маленький подбородок дрожит так сильно, что кажется, ей самой сейчас потребуется помощь, – вы сохранили эту трость из орехового дерева?»

Бланш пытается сменить тему, пока все не пошло насмарку. Нервозность в комнате нарастает.

«Смотрите, дерево нисколько не потускнело. По-прежнему красивого рыжего цвета. А ведь лето действительно скоро закончится. Я прикрою окно, не возражаете? Со ставнями нам будет прохладнее».

Ее каблуки стучат по полу. Одним движением она погружает комнату в безмолвный полумрак, в тонких лучиках света, пробивающихся сквозь ставни, танцуют тысячи пылинок. Бланш скручивает свои светлые волосы в пучок на затылке.

«Так-так, не раскисаем! На столе много других вещей, мы только начали! Ничего страшного, Од, всего лишь немного слюны на вороте, сейчас вытру. И сделаю всем кофе, мы ведь не собираемся останавливаться на полпути. Кто следующий?»

Присутствующие не сводят глаз с презерватива в яркой упаковке.

«Кто-нибудь расскажет, как он здесь оказался?»

Молчание.

«Хорошо. Продолжим, когда будете готовы».

Тишину нарушает звяканье стекла. Саша, попросившая слова, внезапно поворачивается к соседке справа, с недовольным вздохом. Бланш понимает, в чем дело.

«Рене, вам лучше положить это на стол. Саша нервничает. Да, ей это не нравится, взгляните на нее. Ничего страшного. Вы правы, речь идет о хрустальном пенале. В комплекте с чернильницей и пепельницей… точнее, чашечкой для смачивания марок, кажется, так называется этот предмет? Похоже, они все принадлежат одному человеку…

Вам, Саша. Это подарок вашей матери на ваше первое причастие. Ей эти вещи достались от ее прабабушки. Они датируются тысяча восемьсот пятьдесят восьмым годом, в то время они составляли идеальное оформление письменного стола девушки…»

«Добропорядочной девушки из добропорядочной семьи!» – шипит, словно змея, Рене.

Саша парирует:

«Не всем повезло прожить такую распутную жизнь, как мадам».

Склочницы в доме престарелых. Перепалка забавляет присутствующих мужчин. Пытаясь сгладить напряженность, Бланш продолжает:

«Итак, Саша, в шестидесятые годы…»

Саша работала в центре планирования семьи. Это было еще до появления противозачаточных пилюль и принятия закона о легализации контрацепции[12]. В их парижское отделение, где кофе лилось рекой днем и ночью, приходили женщины, в любое время суток, и разгневанные, и растерянные. Порой опустошенные, поскольку они делали себе спринцевание марганцовкой или использовали вязальные спицы, чтобы спровоцировать выкидыш. У некоторых после жутких страданий начинался тяжелый сепсис. Саша утверждает, что за время работы в центре она поняла одну вещь: проблема бесплодия заслуживает не меньшего внимания, чем таинство зачатия…

«Вы хотите что-то добавить, Рене? Видите, как много можно рассказать, беря за основу маленький предмет… Жанна, теперь вы побледнели. Жанна хочет, что бы все знали, какой чудесный у нее сын. Странно, я его не знаю, никогда его здесь не видела. А кто-нибудь из вас видел? Никто. Ах, он редко приезжает в „Роз“. Слишком много работы. Даже по воскресеньям он не расстается с ноутбуком… И потом, детям не нравятся дома престарелых. А вам самим они разве нравятся?»

Ставень начинает хлопать. Бланш встает, чтобы закрыть его, и в этот момент Од внезапно принимается стучать подлокотниками своего инвалидного кресла об стол. Бланш понимает: Од желает высказаться. И ей следует в этом помочь.

«Эта книга на столе принадлежит вам, Од, не так ли? Сейчас я возьму ее и покажу всем».

Бланш подходит к другому краю стола и берет помятый томик в черно-красной обложке. Она громко читает: «Подпольная типография».

Что-то словно сгустилось в атмосфере. Их жизни. Война, оставившая в них свой след.

«Это было… в период оккупации, Станислас прав. На авантитуле написано: „Шарль С.“ Та же фамилия, что у вас, Од. Это ваш отец?»

Од кивает. На фотографии глаза молодого мужчины с тяжелыми веками кажутся огромными под широким лбом, его волосы зачесаны назад. Он одет в синий рабочий халат, во рту у него трубка. На заднем плане различимы колеса печатного станка. Перевернув страницу, Бланш показывает им другой снимок: женщина, склонившаяся над шитьем… чего?

«Она сшивает книгу вручную, так? Ваши родители издавали подпольные газеты, листовки и брошюры?»

Од стучит локтями.

«Будьте осторожнее с креслом. Хорошо, я читаю. Там, где вы показываете пальцем: „В феврале тысяча девятьсот сорок второго года триста экземпляров «Молчания моря» Веркора были сложены, склеены и сшиты мною, на моем кухонном столе, для издательства «Минюи»“».

В разгар войны мать Од работала для издательства «Минюи»[13]. Рене ошеломлена. Бланш наслаждается торжеством Од.