Капризно оно, непостоянно; два дня подряд не бывает оно одинаковым; вечно меняется, вечно в движении, только шхеры его всегда неизменны и угрюмы.

А между тем — странное дело! — несмотря на такую изменчивость, океан как в бурю, так и в затишье всегда производит одинаковое впечатление неизмеримости.

Человеческий дух есть лишь зеркало, отражающее различные образы природы. Поэтому вечное созерцание океана с его однообразным характером и неясностью подробностей наложило отпечаток угрюмой мечтательной суровости на характер жителей этих окраин Норвегии.

Помимо бесчисленных извилистых и широких фиордов, изрезавших северную Норвегию, берега ее усеяны островами, скалами, шхерами, рифами, вокруг которых при каждом приливе и отливе бурлят и кипят сердитые волны, сталкиваясь между собой и образуя непроходимую преграду из водоворотов, поглощающих всякий корабль, пытающийся войти туда без лоцмана. Никакое знание, никакая опытность не могут тут поддержать моряка.

Эти почти совершенно недоступные берега, огражденные сверх того тайными подводными рифами, могли бы дать убежище целому флоту морских разбойников — убежище верное, где можно было бы смеяться над самой страшной погоней.

Именно отсюда средневековые норманны отправлялись в море на своих плоскодонных судах, не боясь никаких бурь, и наводили ужас на Францию и Англию. Они являлись внезапно, грабили прибрежные города и, прежде чем успевали подойти войска, уплывали в море. До самого начала текущего века потомки этих норманнов были самыми отважными ценителями моря. Под предлогом рыбной ловли они пробирались в Балтику, в Северное море, крейсировали у выхода из Ла-Манша — и все это в легких лодках, во всякую погоду.

Горе было торговым кораблям или неповоротливым испанским галеонам с грузом золота! Их окружали, экипаж истребляли до последнего человека, груз отбирали, а корабли пускали ко дну. И при всем том грабители не оставляли после себя никаких следов.

На закате солнца, когда поднимался ветер, предвещавший бурю, из всех фиордов выплывали легкие шхунки, проворно скользившие по воде, словно большие хищные птицы. Они отправлялись на поиски заблудившихся кораблей, приманивая их к рифам, среди которых только эти суденышки и могли плавать, — и на другой день весь берег оказывался покрытым всевозможными обломками, которыми делились между собой дикие поморы.

Смягчение нравов, умственный прогресс, а главное, введение морской полиции, действующей по законам международного права, почти совершенно подавили морской разбой, но варварский обычай прибрежных жителей, по которому им доставались остатки разбитых бурей кораблей, существовал еще долго, вопреки всем усилиям его отменить. Он существует, вероятно, и до сих пор, если принять во внимание, что и в наше время бывают случаи таинственного исчезновения кораблей.

Вокруг Розольфского мыса тянутся обширные равнины, поросшие мхом, травой, черникой и вереском; местами над этой тощей растительностью торчат приземистые северные сосны и Бог весть каким чудом занесенные сюда ольхи. Это ског, необработанная, девственная целина, нечто из рода русских степей, индийских джунглей или южноамериканских саванн. Здесь живут и множатся на свободе волки, лисицы, горностаи, рыси, белки, куницы, бобры; водится тут и дичь: тетерев, снеговая и лесная курочка, белая куропатка, бекас, заяц, косуля, олень; пасутся огромные стада диких северных оленей. Медведей встречается тоже очень много, а полярных крыс (леммингов) такая масса, что когда они совершают нашествие на какую-нибудь местность, то не останавливаются решительно ни перед каким препятствием. Когда их доймут голод и холод, они миллионами наводняют самые теплые местности Норвегии и Швеции, где их удается остановить только огнем.

Невозможно изобразить пером фантастическую картину обширных равнин Скандинавии, три четверти года окутанных покровом тумана, в котором все предметы теряют всякую отчетливость формы и сливаются во что-то смутное, неопределенное. Все длинные летние дни солнце почти не сходит с неба, а зимой почти не показывается; зато ночи постоянно светлы, и северное сияние придает им свойство производить какое-то особенно таинственное впечатление на душу.

В народных норвежских поверьях и легендах отведено большое место привидениям и призракам. Особенно много страшных рассказов ходит именно о Розольфском мысе. Здесь, по народному поверью, в определенное время года собираются злые духи моря и земли и в бурю, в метель предаются дикой пляске. Никто в эту пору, отвечающую в действительности тому времени, когда весенние муссоны меняются на летние, не отважится посетить проклятое место. Немногие живущие там семейства считаются с давних пор состоящими в сношениях с нечистой силой, им приписывают способность вызывать духов, заклинать корабли, портить людей и животных. Их с ужасом чураются, хотя в то же время в крайних случаях прибегают к их могуществу.

Эта страна с ее наивной верой во всякие таинственные ужасы, с ее смелыми рыбаками и мореходами напоминает какой-то затерянный средневековый уголок. Тут не будешь, кажется, удивлен, если вдруг увидишь между скал широкие плоскодонные лодки древних скандинавов.

Розольфский фиорд, врезающийся в землю на двадцать миль, пользуется такой же дурной славой, как и мыс того же имени; ни одна норвежская лодка не решится туда заглянуть, ибо существует поверье, что еще ни одна из них, зайдя туда, не возвращалась обратно. Когда, огибая Розольфский мыс, рыболов случайно увидит таинственный фиорд, он спешит выйти в море, с ужасом осеняя себя крестом. В хижинах по вечерам под завывание вьюги рассказываются легенды одна другой страшнее о нечистом месте.

В конце этого морского канала, среди унылой и бесплодной равнины, стоит старинный замок, выстроенный в X веке Эриком Бьёрном, одним из дружинников Роллона, отказавшимся за ним следовать, когда тот вздумал основаться в Нормандии.[6]Замок теперь в упадке, но прежде состоял из массивной центральной постройки, окруженной четырьмя толстыми башнями и обнесенной широким и глубоким рвом, через который можно было перейти только по подъемному мосту напротив главного входа. Это был настоящий укрепленный замок, благодаря толщине своих стен не боявшийся никакой осады в средние века, когда еще не было изобретено огнестрельное оружие. Эрик два года выдерживал в нем осаду войском Харальда, преемника Роллона, и нормандский герцог ничего не мог с ним сделать. Осажденные постоянно получали провиант через длинный подземный ход, тянувшийся от замка на две мили к самому морю. Выход из подземелья был очень искусно скрыт в прибрежных утесах, так что незнающие не могли его отыскать.

Входящий в замок прежде всего вступал в обширный квадратный двор, обстроенный кругом конюшнями, караулами, сараями, погребами и пр.; затем возвышались два этажа здания, причем первый этаж имел окна лишь во внутренний двор, да и окна второго были узкие и низкие, как раз такие, чтоб из них можно было видеть равнину. Наверху была терраса, по четырем сторонам обнесенная оградой и соединявшая между собой все четыре башни. Здесь обычно сражались защитники замка, обливая осаждающих горящим маслом, смолой, бросая в них зажженную солому и разные другие горючие вещества.