на руль по обе стороны от меня. Сидеть на раме неудобно, и чувствуется, что ему мое соседство тоже не в радость, но после первого квартала я позволяю себе немного расслабиться, прекращаю концентрироваться на том, чтобы не касаться его кожи, и начинаю смотреть по сторонам.

За пределами центра город состоит в основном из одинаковых ветхих домов, которые мы проезжали утром. Облезлая краска, похожая на змеиную кожу в сезон линьки, покосившиеся балки – город как будто плавится от летней жары. Некоторые дома наглухо заколочены, на ступенях копится почта. Другие стоят нараспашку, и я успеваю увидеть кухню, какую-то женщину, которая отряхивает фартук от крошек, проверяя микроволновку, и пунцового от крика годовалого ребенка, оставленного без присмотра на своем высоком стульчике.

Мама жила здесь. Я легко могу представить ее на любом из этих крылец, в любом из этих домов. Интересно, откуда взялось желание уехать? Родилось ли оно вместе с ней или это сам город сделал все, чтобы она захотела сбежать? Возможно, уже тогда по Фалену ходили истории про Нильсенов. Возможно, это были истории про нее.

Еще три квартала, и город заканчивается. Вот так просто. Дома, улицы, когда-то, наверно, засаженные деревьями, и мусорная россыпь машин вдруг сменяются засеянными полями и невыносимо пустым небом над головой.

– Ой, – вырывается у меня, и я чувствую спиной, как грудь Илая вздрагивает от смеха.

Тесс говорила, что ее семья еще сажает и моя бабушка тоже. Или, по крайней мере, пытается. Должно быть, это и есть ее – или мои – поля. Темная, иссохшая, пыльная земля и желтое море кукурузы. В это время года она должна быть по грудь высотой, цвета молодой зелени. Я знаю, о чем говорю: в окрестностях Калхуна достаточно кукурузы. Но здесь она другая. И я понимаю, что имела в виду Тесс, когда описывала бабушкину ферму. Здесь не так все.

Кукуруза слишком высокая, футов восемь, и какого-то странного тускло-желтого оттенка, как будто умирает, не успев вырасти. Я все жду, когда полотно полей прервется и мы увидим уходящие за горизонт тропы между рядами кукурузы. Но троп нет. Поле заросло напрочь, превратилось в непролазные кукурузные джунгли, и от переплетенных стеблей исходит горьковатый, почти химический запах. Мне хочется зажмуриться и представить, что Фален может дать мне нечто большее, но ничего не выходит. Потому что на горизонте густым черным облаком поднимается столб дыма.

– Довольна? – кричит Илай поверх моей головы. – Насмотрелась?

– Не-а, – кричит Тесс в ответ. – Давай поближе.

– Это опасно, Тесс.

– Ты хотел сказать «круто».

– Ебануться, – бормочет Илай себе под нос. – Это же пожар.

Вряд ли он рассчитывал, что я услышу, но я услышала и рада этому, и, когда он налегает на педали, чтобы догнать Тесс, мне становится чуточку легче: в ожидании ссоры я всегда чувствую себя увереннее.

Конечно, он прав. Тесс ведет себя так, будто все происходит в сотне миль, будто это кино, а может, сон. И наверное, я бы испугалась, если бы не чувствовала почти то же самое. Тело отключается, работает только мозг, полный желания и тревоги.

Мы едем дальше. Небо опускается все ниже, затягивает дорогу горьким серым облаком, и вот уже кожу печет от пульсирующего жара, вот уже пламя ревет в ушах, и ветер гонит его в нашу сторону, а Тесс все мчит вперед, и хвост развевается у нее за спиной.

Дорога расширяется, и сбоку выныривает посыпанная щебнем обочина, которая вдается в заросли кукурузы. Тесс резко сворачивает, и Илай бьет по тормозам, так что я едва не кувыркаюсь через руль.

– Прости, – бормочет он, но мне больше нет до него дела, потому что отсюда видно огонь. До него каких-то полмили, а то и меньше, и он несется по полю как пуля, подгоняемый ветром.

Всю жизнь я провела с зажигалкой в руке, но такой огонь вижу впервые. Дикий, яркий и красный, красный, красный – и он врезается в кукурузные стебли, как волны, и рассыпается брызгами искр и пепла.

– Черт, – говорит Илай. – Надо валить.

Тесс оставляет нас позади и подходит к самому краю обочины. Шоссе проложено по насыпи, и поля по обе стороны от дороги сперва ныряют вниз, в канаву, и только потом выравниваются. Оттуда, где мы стоим, поверх кукурузы видно, что огонь с каждой минутой охватывает все больше земли.

– Где пожарные? – спрашиваю я. – Разве они не должны приехать?

Тесс сует палец в рот и скребет ногтем по внутренней стороне зубов, потом глотает, и я забываю отвернуться.

– Они нескоро приедут, – говорит она. – Если вообще соберутся. – И широко улыбается без намека на сочувствие или хотя бы что-то похожее. – Земля Нильсенов у них не в приоритете.

– Все эти поля принадлежат Вере?

Тесс кивает.

– Ее дом в той стороне. – Она показывает в сторону пожара и, хотя дым слишком густой и мне ничего не видно, продолжает: – А вон там мой.

– Не боишься, что огонь перекинется к вам?

Должна же она беспокоиться хотя бы за свой дом. Но она только плечами пожимает.

– Да вряд ли, – говорит она так, словно до сих пор эта мысль не приходила ей в голову. – Ветер-то в сторону города.

Илай подходит к Тесс, встает рядом. Обнимает ее за плечи, а она прислоняется к нему, и у меня екает сердце. Выходит, они все-таки вместе? Или это просто дружеский жест?

Я отворачиваюсь, смотрю вдаль. Мама родом из этих мест. А где-то за пожаром, за полями – женщина, которой я дорога.

И в этот момент я кое-что замечаю. Макушки кукурузы покачиваются, и в океане желтого и золотого мелькает что-то белесое. Сощурившись, я силюсь разглядеть что-нибудь в дыму. Поначалу ничего не видно, и я с колотящимся сердцем и тяжелым дыханием вглядываюсь в заросли, пока кукуруза не вздрагивает снова.

– Вы видите? По-моему, там кто-то есть.

– Чего? – переспрашивает Илай.

Я едва его слышу. В поле кто-то есть, и к нему стремительно приближается огонь. Слишком медленно. Этот кто-то движется слишком медленно, если вообще движется. Ему не успеть.

Не успев осознать, что делаю, я бросаюсь вперед. Сбегаю вниз по насыпи, увлекая за собой лавину щебенки. Кукуруза колышется и потрескивает, подманивая ближе, и я слышу крик Илая – но кому-то нужна помощь.

Я ныряю в заросли, поднимаю руки к лицу, чтобы защититься от хлестких ударов листьев; стебли изгибаются и смыкаются над головой, закрывая небо. Чем дальше, тем больше в воздухе пепла, и я уже не помню, где именно видела движение, где мелькнула чья-то голая кожа. Дышать становится больно: дым льется в горло, как вода.

– Эй! – кричу я сипло. Ответа нет, а может, мне