– Чтоб тебя, Йенсу, в яму упекли! – злобно пожелал монах,поворачиваясь и даже не глянув мне в лицо. – Отравитель…

Третий пост был уже на выходе из подземелий. Даже окна,пусть и зарешеченные, здесь имелись! Был он самым большим, и дежурили тут нетолько монахи, но и стражники из церковной гвардии, с нулевиками, мечами ипрочим смертоносным оружием.

И как всегда бывает на посту, где смешаны две власти, на немцарил бардак.

Я к тому времени уже избавился от поварского фартука иколпака, Йенс – от котелка с бурдой. Мы просто молча подошли к монаху с книгойзаписей и поставили росписи о том, что вышли из подземной части Урбиса.

Не удержавшись – все равно никто не смотрел на нас, яоставил свою настоящую роспись. Монах кивнул и повернулся к приятелям, которыеувлеченно играли с гвардейцами в азартную и не слишком-то поощряемую Церковьюигру «корова».

Миновав двух алебардщиков у двери, тоже зачарованновзирающих на веселящихся товарищей, мы вышли на улицу. Я остановился, осознавнаконец-то, что бегство удалось. Или почти уже удалось – на выходе из Урбисапропусков не спрашивают.

Был поздний вечер, солнце уже почти село. Молодые послушникис факелами шли по тротуару, зажигая газовые фонари. Почти все здесь былимонахи, но встречались и мирские люди – то ли работающие в Урбисе на какие-тоцерковные нужды, то ли пришедшие на исповеди, службы, за советом и помощью. Тутведь не только канцелярии да подземные тюрьмы, тут еще лечебницы церковные,консистория, самый крупный в Державе собор – Святого Иуды Искариота, да и операместная, ставящая исключительно библейские постановки, на весь мир славится.

И все-таки пока я был в западне. Пусть открытой настежь, нов западне. Стоит лишь монахам найти связанного Пьера, или сына Йенса – и все.Через десять минут все выходы будут кордонами закрыты.

– Спасибо тебе, Йенс, – сказал я. – Куда идти теперь?

– Пять минут до ворот Святого Патрика. – Йенс кивнул. –Идем.

– Значит, решил? Бежишь тоже?

– Бегу, – кивнул Йенс.

Мы зашагали по улице, легкими кивками раскланиваясь сосвятыми братьями, по-пасторски осеняя мирян святым столбом. Йенс негромкосказал:

– Самому не верится… что вышло.

– Думал, схватят?

– Уверен был.

– Ты сам-то часто из подземелий выходишь, Йенс?

Он ответил не сразу:

– Нет.

– Запрещено?

– Сам не рвусь…

Впереди уже были видны ворота – широко, приветливо открытые,у которых дежурили стражники и монахи. А за воротами – вроде бы такая же точноулица… только это уже Рим.

– И куда пойдешь, Йенс? – спросил я.

– Не знаю.

– В Данию, на родину, отправишься?

– Нечего мне там делать.

Чем ближе мы подходили к воротам, тем потеряннее выгляделЙенс. Что сказать – я-то всю жизнь был вольной птицей, но и в тюрьмахприходилось обитать. Попал в камеру – не беда, бежал – снова в родной стихии. АЙенс, замурованный вместе со своими узниками, был к свободе непривычен.

– Ты мне помог, что уж говорить, – быстро сказал я. Нехватало, чтобы нервность Йенса привлекла внимание охранников. – Теперь снова замной должок. Я тебе помогу на воле скрыться.

– А от ада тоже скроешь? – Губы Йенса дрогнули впрезрительной ухмылке. Но все-таки он собрался, зашагал тверже.

– Все там будем. А пока ты – живой. И сын твой непострадает. Зачем раньше времени горевать?

Мы миновали ворота – никто на нас и не глянул, тревоги покане объявляли.

– Зачем горевать… – задумчиво сказал Йенс. – Не в том дело.Мне уже все едино… но тебя, вора, я на свободу выпустил. Стоил ли я того… и я,и сын…

Ох уж мне эти моралисты! Вначале святость свою блюдут.Потом, как дело серьезно встанет – об их шкуре, к примеру, или о тех, кто имдорог, – всю мораль забывают. Но только опасность проходит – снова за старое! Ане согрешил ли я… а как бы мне покаяться… Почему же это так выходит – кто вжизни особым благочестием не отличается, тот в минуту опасности, напротив, такоесовершает, что дивишься. Знал я одного вора, человека гадкого во всехотношениях. Женщину легко мог обидеть, у сирот последнее украсть, даже своегобрата, вора, обмануть – а это совсем край. Но вот однажды, в глухой пьянойсваре, когда запальчивые каталонские парни схватились за ножи и брызнула кровь,– бросился между всеми, разнимая. Там и остался. И словно всех этим отрезвил –дальше разошлись миром… а могли все полечь, и я бы там полег тоже, все к томушло.

Что же это такое, человеческая душа? Если можно всю жизньпрожить по заветам Церкви и законам Державы, а в трудную минуту и трусостьпроявить, и слабодушие? Или, наоборот, жить зверь зверем, а в какой-то мигвыплеснуть из себя благородный поступок?

Может быть, просто налипает на душу все, чему человека учат,к чему направить пытаются? И эту-то скорлупу, порой из грязи, а порой изрозовых лепестков, мы за душу и принимаем. А душа… настоящая… она где-то там,под скорлупой, спит тихонько. Пока не тряхнет жизнь так, что корка осыпается.

Только что же тогда? Каким родился, таким и умрешь? Ничегоне зависит от тебя, ничего не зависит от мира? А как на том свете Искупительсудить человека будет? По делам его? Так они только кора, грязь и миртвперемешку! По душе его? Так ее не изменить… и правильно ли будет, что душегуб,чья душа на самом деле чистенькая и благостная, ада избегнет, а человек сгнилой душонкой, но от страха и лицемерия зла никогда не совершавший, в вечныельды попадет?

– Не знаю я, Йенс, – сказал я. – Ничего я не знаю и ответитьне могу. Может быть, ты зря поперек Церкви пошел… зря за себя и за сынаиспугался… не надо было мне помогать, и пусть бы сгнил я в яме, по соседству ствоим пацаном. А может быть, ты своим поступком, наоборот, зла избег. Односкажу: я не душегуб, что невинных людей режет. Не святой, но и не душегуб.

Он посмотрел на меня – в глазах теперь не было мертвойпустоты, там боль была. Но уж лучше боль, чем пустота. Выдохнул:

– Если бы я знал…

– Знать нам не дано. Но без воли Искупителя и Сестры егоничего на земле не делается.

– Так то на земле, а мы под землей были.

Я прошел еще шагов пять, прежде чем понял, что он пошутил. Идаже растерялся: что же теперь делать?

– Ну… так мы ведь вышли… Хотел бы Искупитель снова нас сглаз долой убрать – схватили бы в воротах.

– Тебе бы схоластику преподавать, Ильмар…