Венцом успеха истории Э.М. Халл стал немой фильм компании Paramount с Рудольфом Валентино в главной роли, который впервые вышел на экраны в 1921 году. Сценаристы фильма значительно смягчили историю. На экранах не было даже намека на изнасилование. Шейх в исполнении Валентино был не таким грубым и жестоким, как его книжный прообраз. Он сразу предстал перед зрителями в образе романтического идеалиста, настраивавшего своих подданных вступать в брак по любви. Как и Диана, он любил пошутить. Они забавлялись как пара молодых аристократов («золотая молодежь») и строили друг другу глазки. В одной из сцен в начале фильма Диана переодевается в танцовщицу, чтобы попасть в арабское казино для мужчин. Ахмеда это веселит, он ее разоблачает, уводит в свой шатер и заставляет надеть блестящие одежды девушки из гарема – и больше ничего. Когда Диана отвергает его объятья, шейх расстраивается и мрачнеет. На следующее утро он с надеждой кладет белую розу в ее корзину с завтраком, но Диана упрямо швыряет ее на пол. Значительная часть сексуального напряжения, присутствовавшего в оригинальном тексте, метафорически выражена через изображение в фильме погодных явлений: вокруг бушуют ветры, беснуются песчаные бури. И на фоне всего этого ярко выделяется нежность Руди, которого невозможно не полюбить.

Хотя игру Валентино в этом фильме можно назвать по-мальчишески наивной и многозначительных закатываний глаз в ней, пожалуй, все же многовато, уже тогда он превратился в «приманку для женщин», как метко сформулировал Г.Л. Менкен[96]. В 1921 году вышел на экраны антивоенный фильм «Четыре всадника апокалипсиса» (Four Horsemen of Apocalypse), и он стал невероятно успешным. В нем Руди сыграл Хулио, лихого парня из Аргентины, период становления мужественности которого приходится на время разрушительной войны в Европе – и она приводит его к эмоциональному саморазрушению. Руди эффектно изображает процесс превращения жиголо в героя войны, из напыщенного самца – в чувствительного задушевного друга. В фильме есть сцена вопиюще чувствительного танго в ночном клубе Буэнос-Айреса. Она принесла Валентино настоящую славу. Джесси Ласки, вице-президент кинокомпании Famous Players-Lasky, был восхищен игрой Валентино. Вспоминая эту сцену в 1957 году, Ласки сказал, что в ней Руди показал «чистый животный магнетизм лучше, чем любой актер до или после него»[97].

Эти фильмы создали Валентино непоколебимую репутацию сердцееда. Оба сюжета в точности отвечали потребностям женщин того времени и затрагивали волновавшие их темы. В «Четырех всадниках апокалипсиса» поднимался вопрос истинной цены войны для мужчин – и для женщин. Хулио олицетворял всех многообещающих юношей, навсегда потерянных для матерей, сестер, жен и любовниц. «Шейх» предлагал нечто совершенно иное. В книге описан красивый властный чужеземец с аристократическим европейским происхождением, который научился любить англичанку. Сюжет фильма чуть менее ярок по сравнению с оригиналом, но все равно попадает в категорию добротных историй соблазнения. Руди – донжуан с идеальной кожей, который непринужденно болтает с ветреными девушками в Бискре (городе, который называли «Монте-Карло Востока»). Но в то же время он разбирается в истинно английских добродетелях, что позволяет современным девушкам фантазировать о том, как можно познакомить его со своей матерью.

1920-е – десятилетие послевоенной социальной нестабильности. Для британских женщин эти годы были полны неопределенностью, неявными стремлениями, потерями, разочарованиями и печалями. Неудивительно, что многие искали утешения в романтических книгах и фильмах. «Шейх» олицетворил идеальную фантазию побега; книга и фильм предлагали выбрать версию властного и нежного мужчины на свой вкус – делая доступным все, чего только ни попросит сердце.

В истории и мифологии есть множество сюжетов, в которых неистовые женщины представляют серьезную угрозу общественному порядку. В классической мифологии мы встречаем менад, «безумствующих», спутниц Диониса и Бахуса, которые в бешенстве растерзали Орфея. Наряженные в оленьи шкуры, разгоряченные вином, потрясающие тирсами (длинными посохами, увитыми плющом, с сосновой шишкой на конце) – стоило им начать развлекаться, и никому уже было не под силу их контролировать. В семнадцатом веке женщин принято было считать более распутными, чем мужчины, потому что их страстями управляла сама природа, они были неподвластны разуму[98]. В девятнадцатом веке мысль о том, что женщинами управляет скорее природа, чем цивилизованное мышление, очень привлекала физиологов. Однако в первую очередь они возились с концепцией женской природы, чтобы подогнать ее под классовые предубеждения. Они пытались доказать, что женщины – по крайней мере приличные представительницы среднего класса – в сердце своем чисты, и в отличие от мужчин физические страсти ими не управляют[99]. Женщины из низших классов считались более «телесными», чем представительницы среднего класса (то есть имели более тесную связь со своей животной природой). Такая точка зрения помогала мужчинам объяснять, почему приличные мужчины со средним достатком и даже богачи обращаются к проституткам. Некоторые даже считали социальный класс «проституток» необходимым злом, которое помогает мужчинам проживать свою похоть с определенной группой женщин, не бросая при этом тень на добродетельность «приличных» женщин[100].

Эта викторианская иллюзия бесстрастности приличных леди господствовала вопреки огромному количеству доказательств обратного и дорого стоила самим почтенным дамам[101]. Всех женщин, вне зависимости от классовой принадлежности, принято было делить на две категории: «приличные» и «падшие». Право мужчин судить об этом, сосуществовавшее с обязанностью женщин придерживаться ограничений целомудрия, – одно из проявлений двойных стандартов сексуальной морали, что существуют по сей день. Давая волю страсти, любая женщина шла на серьезный риск, вовсе не обязательно связанный с нежелательной беременностью[102]. Социальная цена, которую приходилось платить за статус «неженственной», «свободной», «падшей», всегда была высока. Потеря репутации вела к риску подвергнуться худшему из возможных видов эксплуатации мужчинами: женщина, которую считали ничего не стоящей, становилась легкой добычей.