Она достала из шкафа аккуратно сложенную голубенькую скатерть, сунула Герасиму в руки и выскочила из комнаты.

Вернулась с подносом, на котором стояли два больших чайных бокала, сахарница и эмалированная мисочка с винегретом.

— Больше к чаю ничего нет, — прокомментировала хозяйка этот необычный натюрморт, — милости просим.

Горячи чай с бальзамом был хорош. Даже педантизм интерьера слегка подтаял и закруглился. Размякшему гостю вдруг стало казаться, что где-то тикают часы. Он огляделся, но на стенах ничего похожего не висело.

— Нет, ну, а картины! Картинку какую-нибудь можно повесить, — не унимался он, — а потом снять?

— А дырка?

— Зашпаклевать!

— Да, ну, заморачиваться еще…, пыль с рамы стирать каждый день…

— Ты прямо, как моя жена.

— Ты женат!?

Ванька приоткрыла рот, не донеся до него ловко выловленный в миске кусок огурца.

— Я что, не похоже?

— Не-а! Вообще не похоже!

— Ну, правильно. Я про бывшую жену. Десять лет уже в разводе.

— Другого нашла? — Ванька попыталась изобразить приличествующее ситуации сочувствие, — или тебя на этом деле застукала?

Все-таки, природное ехидство было неистребимо.

— А, вот, и не угадала! Мы были молодые и честные…, сдуру. Она сказала, что ей надоело мотаться со мной без толку. Я предложил ей вернуться в институт, через год получить диплом, и мотаться с толком. Она меня послушалась: вернулась, закончила, да, тут и осталась.

— Так, она тут?!

— Да. Преподает в Технологии и дизайна.

— Тапочки-тряпочки? Так, вы — коллеги?

— Вроде того.

— А…, — Ванька явно не знала, как спросить, — у неё семья есть?

— Понятия не имею. Я же совсем недавно приехал.

— К ней? — тихо спросила девушка.

— Нет, Анна Андреевна, не к ней! Квартиру в наследство получил, и решил, что это отличный повод пожить дома. Не к ней. Разбитую чашку, как говориться, не склеишь.

Анна Андреевна покрутила пустой бокал.

— Ну, не знаааю…, — она чуть улыбнулась одним уголком губ, — на счет этого специалисты другого мнения.

— О, нет! К специалистам я не ходок! Как ты себе это представляешь? Появляюсь я ниоткуда через десять лет: «Дорогая, не сходить ли нам к семейному психологу?!»

— При чем тут психолог? Я тебе про чашки говорю.

— Ну, про чашки-то это, как говориться, образное выражение. На самом деле — речь об отношениях.

— Спасибо, объяснил! А я тебе безо всяких образов — про посуду.

— Я что-то уже не понимаю, о чем речь. То ли ты мне бальзаму от души плеснула, то ли…

Гера потер чайной ложечкой лоб.

Ванька смотрела на него пристально, как будто решая для себя какой-то важный вопрос.

— Я тебе сейчас что-то покажу. Только, чур, не ржать!

— Я что тебе конь? — почти по-настоящему обиделся Герасим.

— Не конь, конечно, но не серьезный какой-то…, для своего возраста.

— Из чего это вы сделали такое заключение, барышня?

— Из картинки на соседнем гараже. Взрослые дяди так себя не ведут.

Крыть было нечем, и Герасим благоразумно замолчал, наблюдая, как появляется на свет из верхнего ящика стола толстая «амбарная» книга. Он испытывал некоторую смесь любопытства и неловкости. Понятно было, что ему предстоит знакомство с личным, в меру тайным женским дневником. И придется слушать, что было бы еще полбеды или, даже, совсем не беда, потому, что ему было интересно, какие мысли живут в голове у этой девочки. Но придется же еще как-то реагировать. Гера не раз в своей жизни становился реципиентом чужих откровений и знал, что самый неловкий момент наступает, когда собеседник, излив душу, замолкает и смотрит на тебя, ожидая, а то и требуя участия, понимания, да, хоть какого-то проявления неравнодушия. А этого-то, зачастую нет и взять негде. Жена не зря говорила, что ждать от него сочувствия, всё равно, что разговаривать с пылесосом. Это была правда. И чувствовал себя Герасим в такие моменты, как человек, следивший через замочную скважину за сексуальной жизнью соседей по коммуналке, когда дверь неожиданно открывается и наблюдатель вваливается в чужую комнату с идиотской полуулыбкой и невнятными заготовками извинительных монологов.

Ванька нашла нужную страницу, поправила лампу и, строго посмотрев на притихшего гостя, начала читать, водя пальцем по строчкам, как старательная первоклашка.

«…, и как им объяснишь, что, сколько шов ни затирай, сколько ни ретушируй весь рисунок, всё равно — будет заметно. То же самое, что гримировать старую мымру под гимназистку. И не то, чтобы красота — это, непременно, новизна. Нет! Старушки бывают совершенно очаровательными, а гимназистки — стервозными крысами, но трещины…, трещины после каждого падения уродующие лицо, сердце, мозг…, это, наверно и есть признак необратимости времени».

В повисшей паузе Гере снова показалось, что где-то тикают часы.

— Дальше я не переписала, но тут все понятно, — сказала Ванька, доставая пожелтевший, с оторванным уголком лист бумаги, — так что, прямо с оригинала прочту.

«Вот, мне один офицер рассказывал, что японцы швы на посуде не только не скрывают, а еще золотой пудрой посыпают. Получается, как бы, узор. То есть, превращают недостаток в достоинство, и цена на такие изделия, разумеется, выше, чем на обычный новенький горшок. Мне, конечно, стало интересно, и Арончик, по моей просьбе, свел меня с другом-антикваром, увлекающимся востоком. Оказалось — действительно, существует в Японии такой древний вид искусства, и называется «кинцуги» или «кинтсуки» (на русском их тарабарщину не очень-то запишешь). Выдумали его древние мастера, чтобы угодить, как говорят, какому-то привередливому князьку. Но это не важно, а важен принцип. Щербину или, вовсе, дыру золотом закрывают, а вокруг еще цветы и краснопёрые рыбки.

Надо будет попробовать. Технически дело не хитрое. Может кому-то в радость будет.

Я стал замечать, что есть люди, которые и в жизни так могут. Только мало их, и живут они всегда где-».

Последнее предложение Ванька читала уже с трудом, под конец растерянно замолчала.

— Ну, вот, опять, — вздохнула она, — заснул, старый хрыч!

— Что?

— Да, почерк не понятный. То есть понятный, понятный, а потом — раз! Как будто он опьянел в зюзю на полуслове.

— Дай-ка!

Гера аккуратно, двумя руками, чтобы не повредить, взял рукопись. Лист оказался совсем не хрупким, как он предполагал, наоборот, был плотнее привычных А4-х и рассыпаться не собирался.

«…, и живут они где-то…»

— Видишь: дальне предлог из двух букв и слово короткое. Я бы написал: «Где-то не здесь».

— Ты — другое дело. Мне интересно, что он написал. А додумывать — не честно.

— Как скажешь. А кто это «Он»? Предок?

— Чей? Мой? Нет. С чего ты взял?

— Похоже на листок из семейного архива.

— Может и из семейного, но не из моего. Здесь в