— Ну, как продвигается? — спросила она.

— Продвигается, — ответил он, именно тем тоном, который больше всего не мог терпеть.

— Есть прогресс?

— Да, только не ясно, в том ли направлении.

— А есть то направление?

Ему хотелось ответить: "Ты только скажи "Ты мой писатель"". Но он не смог преодолеть расстояние, которого не было. При той многогранной жизни, которую они делили, невозможно было делиться собственной особостью. Необходимо было не расстояние-отталкивание, а расстояние-заманивание. И, вернувшись к этой реплике наутро, Джейкоб с удивлением и огорчением увидел, что она все-таки превосходна.

Однажды Джулия мыла руки в ванной над раковиной, убрав очередную кучу Аргусова дерьма, и, когда она смотрела, как мыло образует паутину между ее пальцами и отсвет лампы мерцает, но не исчезает, ее неожиданно охватила такая грусть, что не относится ни к чему и ничего не значит, но придавливает тяжко. Ей захотелось отнести эту грусть Джейкобу — не в надежде, что он поймет что-то такое, чего не смогла она, но в надежде, что он поможет нести то, что не под силу ей. Но расстояние, которого не было, оказалось слишком большим. Аргус нагадил на подстилку и либо не понял этого, либо не счел нужным шевелиться; все размазалось по его боку и хвосту. Оттирая его с шампунем для волос мокрой майкой какой-то забытой футбольной команды, прежде разбивавшей сердца, Джулия говорила: "Вот так. Хорошо. Почти закончили".

Однажды Джейкоб захотел подарить Джулии брошь. Он забрел в магазинчик на Коннектикут-авеню — в лавку того типа, где торгуют салатницами, сделанными из деревянного утиля, и салатными щипцами с черенками из рога. Он не собирался ничего покупать, а в ближайшее время не было никаких поводов для подарка. Та, кого он ждал на ланч, прислала эсэмэс, что ее машину заблокировал мусоровоз. Прихватить с собой книгу или газету он не догадался, а в "Старбаксе" все стулья заняли люди, что скорее расстанутся с жизнью, чем оторвутся от своих писательских потуг, чтобы дать Джейкобу возможность покопаться в своем смартфоне.

— А что, вот эта вроде милая? — спросил он женщину по ту сторону прилавка. — Глупый вопрос.

— Мне очень нравится, — ответила она.

— Ну да, вам-то конечно.

— Вот эта мне не нравится, — продолжила женщина, указывая на браслет в витрине.

— А это брошь, правильно?

— Да, брошь. Серебряная отливка с настоящего сучка. Уникальная вещь.

— А это опалы?

— Точно.

Он перешел к другой витрине, сделав вид, что рассматривает разделочную доску с инкрустацией, потом вернулся к броши.

— Ну, то есть она милая, правда? Но не слишком ли блестящая?

— Совсем нет, — сказала продавщица, вынимая брошь из витрины и выкладывая на бархатный лоток.

— Пожалуй, — сказал Джейкоб, не касаясь броши.

Хороша ли она? Дело рискованное. Броши вообще носят? Не чересчур ли она наивно-реалистичная? Не пролежит ли она в футляре, не видя белого света, пока не достанется как семейная реликвия невесте кого-нибудь из мальчиков, чтобы вновь исчезнуть в футляре до того дня, когда ее вновь передадут по наследству? Уместно ли отдавать за такую вещицу семьсот пятьдесят долларов? Его тревожили не расходы, а опасность промахнуться, стыд попытаться и не суметь — выпрямленную конечность сломать куда легче, чем согнутую. После ланча Джейкоб вновь зашел в магазин.

— Простите, это уже смешно, — сказал он, обращаясь к той же продавщице, с которой беседовал, — но не могли бы вы ее надеть на себя?

Она вынула брошь из витрины и приколола к свитеру.

— Не тяжелая она? Не вытягивает ткань?

— Довольно легкая.

— А стильная?

— Можно носить на платье, жакете, джемпере.

— А вы бы обрадовались, если бы вам такую подарили?

Отстранение порождает отстранение, но если отстранения не существует, то в чем его источник? Не было ни вторжения, ни жестокости, ни даже безразличия. Изначально отстранение было близостью — неспособностью одолеть стыд подспудных потребностей, которым не осталось места на поверхности.

кончи мне

тогда получишь мой член

Только в уединении собственного сознания Джулия задумывалась о том, как мог бы выглядеть ее собственный дом. Что бы она обрела и что потеряла. Смогла бы она жить, не видя детей каждое утро и каждый вечер? А что, если она признает, что смогла бы? Через шесть с половиной миллионов минут ей придется. Никто не осудит мать за то, что она отпускает детей учиться в колледж. Отпустить не преступление. Преступление — хотеть отпустить.

ты не заслужила, чтобы тебя пялить в жопу

Если она построит себе новую жизнь, то построит и Джейкоб. Он женится снова. Мужчины так и делают. Они это переживают, все продолжается. Каждый раз. Несложно было представить, что Джейкоб женится на первой же, с кем начнет встречаться. Он заслуживает подруги, которая не рисует воображаемых домов для себя одной. Не заслуживает Джулии, но заслуживает кого-то лучше нее. Такую, что, проснувшись, потягивается, а не зажимается. Не нюхает еду, прежде чем съесть. Не считает домашних животных обузой, называет его домашним прозвищем и при друзьях выдает шутки о том, как славно Джейкоб ее трахает. Новый, не забитый илом канал к новому человеку, и даже если этой попытке суждено в конце концов провалиться, по крайней мере, провалу будет предшествовать счастье.

вот теперь ты заслужила, чтобы тебя пялить в жопу

Ей необходим был выходной. Она порадовалась бы чувству, когда не знаешь, чем заполнить время, с удовольствием побродила бы бесцельно по Рок-Крик-парку, насладившись каким-нибудь блюдом вроде того, что ее дети ни за что не стали бы терпеть, или почитала бы что-то объемное, серьезное, а не колонку о правильном управлении эмоциями или употреблении специй. Но один из клиентов просил помочь с выбором фурнитуры для дверей. Разумеется, в субботу, ведь когда еще человек, способный позволить себе такую фурнитуру, располагает временем на ее выбор? И разумеется, никому не нужна помощь с выбором фурнитуры, но Марк и Дженнифер необычайно беспомощны, когда приходится маневрировать между их взаимно несовместимой эстетической темнотой, и дверная ручка была равно пустяком и символом, чтобы потребовался посредник.

К вящей досаде Джулии, Марк и Дженнифер были родителями одного из друзей Сэма и считали Джулию и Джейкоба своими приятелями, они хотели потом вместе выпить кофе, чтобы "пообщаться". Джулии они нравились, и в той мере, в какой могла наскрести энтузиазма на отношения вне семьи, она считала их друзьями. Но наскребалось не очень. По крайней мере до тех пор, пока ей не удастся "пообщаться" с самой собой.

Кому-то следовало бы изобрести способ поддерживать близость, не встречаясь, не перезваниваясь, не читая (и не строча) писем, имейлов и текстовых сообщений. Разве только матери понимают, сколь драгоценно время? Что его никогда нет вообще? И нельзя просто попить кофе, даже и тем более с теми, кого редко видишь, поскольку нужно полчаса (это если повезло), чтобы добраться до кафе, и полчаса, чтобы вернуться домой (опять же, если повезет), не говоря уж о двадцатиминутном налоге, который платишь просто за перешагивание через порог, и кофе на бегу превращается в сорок пять минут по олимпийскому сценарию. Потом эта кошмарная канитель утром в Еврейской школе, а меньше чем через две недели приедут израильские родичи, а бар-мицва повисла на капельницах, и вот-вот придется распрощаться с ней, и при том, что есть все возможности получить помощь, помощь кажется неправильным, стыдным. Продукты можно заказать по интернету, и их привезут на дом, но здесь ощущается какая-то несостоятельность, пренебрежение материнскими обязанностями — материнской привилегией. Проехать до дальнего магазина, где продукты получше, выбрать авокадо, чтобы к моменту употребления оно стало идеально спелым, проследить, чтобы не помялось в пакете, а пакет не помялся в тележке… это обязанность матери. Нет, не обязанность, а радость. А что, если она способна только выполнять эти обязанности, но не радоваться им?