Серьезный голос комментатора сменился легкомысленной песенкой о стиральном порошке, перекрываемой голосом Паолы, которая, по своей излюбленной привычке, разговаривала сама с собой:

— Грязная, лживая свинья! Грязная, лживая христианско-демократическая свинья, все они там такие! «Принципы законности, принципы законности!»

Далее последовал ряд эпитетов, которые, как ни странно, жена употребляла только наедине с собой. Она услышала его шаги и обернулась.

— Гвидо, ты слышал? Слышал этот бред? Все три киллера говорят, что это он велел им убить судью, а он рассуждает о принципах законности. Его давно уже пора схватить и повесить. Но он же у нас парламентарий, его трогать нельзя. Да по ним по всем тюрьма плачет! Пересажали бы всех этих членов парламента, и у нормальных людей хлопот бы поубавилось.

Брунетти пересек кухню и присел на корточки, чтобы поставить бутылки в низенький шкафчик рядом с холодильником. Сейчас там была только одна бутылка, хотя накануне он принес целых пять.

— Что у нас на обед? — спросил он.

Она отступила на полшага назад, ткнула его пальцем в грудную клетку, прямо в сердце, и разразилась обличительной тирадой:

— Республика на грани коллапса, а он только и может думать что о еде, — словно обращалась к невидимому собеседнику, который за двадцать лет брака не раз становился немым свидетелем их бесед. — Гвидо, эти злодеи уничтожат всех нас, если уже не уничтожили. А ты спрашиваешь меня, что на обед.

Брунетти чуть не сказал, что роль пламенной революционерки не слишком подходит даме, которая носит одежду из кашемира, приобретенную в пассаже «Берлингтон-Аркейд»[12], но вместо этого произнес:

— Покорми меня, Паола, и я пойду блюсти принципы законности на собственном рабочем месте.

Это напомнило ей о Тревизане, и она, как и следовало ожидать, охотно прекратила свои философские излияния, чтобы немного посплетничать. Она выключила радио и спросила:

— Он поручил это дело тебе?

Брунетти кивнул и резко поднялся.

— Он обнаружил, что я практически ничем на данный момент не занят. Ему уже звонил мэр, так что можешь себе представить, в каком он сейчас состоянии.

Паоле не надо было расшифровывать, кто такой «он» и что это за состояние.

В соответствии с его ожиданиями, жена отвлеклась от рассуждений на тему справедливости и морали в политической жизни.

— Я прочитала только, что его застрелили. В поезде по дороге из Турина.

— Судя по билету, он сел в Падуе. Мы пытаемся выяснить, что он мог там делать.

— Может, женщина?

— Возможно. Пока слишком рано делать какие-то выводы. Так что на обед?

— Паста фагиоли, и на второе отбивная.

— А салат?

— Гвидо, — произнесла она, поджав губы и закатывая глаза, — когда это у нас были отбивные без салата?

Этот вопрос он оставил без внимания и спросил:

— У нас еще есть то славное «Дольчетто»?

— Не знаю. С прошлой недели вроде оставалась бутылочка.

Он пробормотал что-то себе под нос и опять полез в маленький шкафчик. Там, за минералкой, обнаружились целых три бутылки вина, но только белого. Он поднялся и спросил:

— А где Кьяра?

— В своей комнате, а что?

— Хочу попросить ее о небольшом одолжении.

Паола взглянула на часы:

— Уже без четверти час, Гвидо. Все магазины уже закрыты.

— Да, но можно же сходить в «До Мори». Они закроются только в час.

— И ты заставишь ее тащиться туда только за тем, чтобы купить бутылку какого-то там «Дольчетто»?

— Три.

С этими словами он вышел из кухни и направился в комнату к Кьяре. Он постучался, краем уха услышав, что в кухне опять заработало радио.

— Входи, папа, — послышалось из-за двери.

Он вошел в комнату. Кьяра лежала, развалившись поперек кровати, накрытой белым, уже сбившимся покрывалом. Ее ботинки валялись на полу, рядом со школьной сумкой и пиджаком. Жалюзи были открыты, и в комнату вливался солнечный свет, касаясь своими лучами плюшевых медвежат и других мягких игрушек, оккупировавших дочкину кровать. Она откинула прядь темно-русых волос, посмотрела на него снизу вверх и просияла — едва ли не ярче солнца.

— Привет, милочка, — сказал он.

— Ты сегодня рано, пап.

— Нет, как раз вовремя. Ты читала?

Она кивнула и опять уткнулась в книгу.

— Кьяра, сделаешь мне одолжение?

Она опустила книгу и уставилась на него.

— Ну, так сделаешь?

— Куда идти?

— Всего лишь к «До Мори».

— Что у нас закончилось?

— «Дольчетто».

— Ну па-а-п, ну почему ты не можешь выпить за обедом чего-нибудь другого?

— Потому, что я хочу «Дольчетто», родная.

— Я схожу, но только вместе с тобой.

— Тогда я и сам могу сходить.

— Вот и сходи, если хочешь.

— Не хочу, поэтому и прошу тебя сделать это за меня.

— Ну почему я?

— Потому что я тяжело работаю и содержу всю семью.

— Мама тоже работает.

— Да, но за квартиру и за все, что мы покупаем в дом, мы расплачиваемся моими деньгами.

Она положила книжку на кровать корешком вверх.

— Мама говорит, что это типичный капиталистический шантаж и что в таких случаях я не должна тебя слушаться.

— Кьяра, — проговорил он очень мягко, — наша мама — бузотерка, вечная оппозиционерка и агитаторша.

— А что ж ты тогда всегда говоришь мне, чтобы я ее слушалась?

Он шумно вздохнул. Услышав это, Кьяра свесила ноги с кровати и стала нащупывать свои ботинки.

— И сколько же тебе нужно бутылок? — спросила она с вызовом.

— Три.

Она наклонилась, чтобы завязать шнурки. Брунетти протянул руку и хотел потрепать ее по макушке, но она увернулась. Покончив со шнурками, Кьяра выпрямилась, схватила с пола пиджак и, не говоря ни слова, проследовала мимо него в коридор.

— Возьми у мамы денег! — крикнул он ей вдогонку и отправился в ванную мыть руки. Он слышал, как хлопнула входная дверь.

На кухне Паола накрывала на стол, но только на троих.

— А где же Раффи? — спросил Брунетти.

— У него сегодня днем устный экзамен, так что он с утра в библиотеке.

— И что же он будет есть?