— Заткнись!

Она снова ударила его.

— Заткнись, падаль!

Ухо и шея мальчишки налились пунцовым, он теперь визжал. Упав на землю, пацан сжался в комок. Визг, резкий и непрерывный, казалось ещё больше разозлил мать. Ладонями она принялась хлестать мальчишку по спине, по плечам, по лицу.

— Вот ведь дрянь! — рычала. — Заткнись, сволочь! Заткнись!

Ида подошла сзади, поймала её руку. Запястье было жирным и горячим. Девка обернулась, удивлённо выкатив белёсые глаза. Она попыталась вырвать руку.

— Прекратите бить ребёнка, — голос у Иды был спокойный, она не отпускала её руку. — Он же не понимает. Он маленький.

— Тебе… — девка часто дышала. — Тебе-то какое дело?

— Он не понимает, за что его наказывают.

— А тебе-то какого хера…

Мальчишка вдруг затих. Он поднялся с земли, со страхом поглядел на Иду. После, обеими руками обхватив мать за мясистую ляжку, уткнулся лицом в низ её живота, в то самое место откуда несколько лет назад он имел несчастье появиться на свет. Девка положила ладонь ему на макушку. Мучитель оказался защитником жертвы, единственным утешителем и спасителем. Ида отпустила девку. Отошла и села.

— Наказание должно быть логическим следствием проступка, — Ида дотянулась до сумки. — В противном случае оно воспринимается жертвой как акт бессмысленной жестокости…

— Да пошла ты… — девка, морщась, потёрла запястье. — Своих нарожай — их и учи. Кошёлка…

— Дура ты… — Ида достала сигареты, но передумала, сунула пачку обратно в сумку. — Внутри каждого садиста и насильника сидит вот такой затравленный пацан. Каждый серийный убийца и маньяк был искалечен в детстве своей матерью…

— Кто искалечен? — раздалось сзади насмешливо. — Какой матерью?

Ида обернулась. От харчевни к их столу направлялся парень лет двадцати трёх. В левой руке он нёс сразу три бутылки пива, в правой — пузатый куль из крафтовой бумаги с тёмными пятнами жира.

— Кисонька, — он бухнул куль и бутылки на стол. — Что это за макака?

Ловко зацепив указательным пальцем бутылку за горлышко, он сделал несколько глотков. Кадык выпятился острым углом на белой шее. Парень был брит под ноль, проступившая щетина придавала черепу голубоватый отлив.

— Прицепилась… кошёлка… — ответила кисонька.

Парень отпил ещё.

— Тебе что нужно, манда моржовая? — Он зычно рыгнул. — Какие проблемы?

Я умоляла Иду промолчать. Встать и уйти — без звука. Не говоря ни слова. Кулёк на столе раскрылся, лениво, словно устав. Он был набит беляшами. Ида поставила сумку на колени, выдохнув, произнесла:

— Проблема, молодой человек, в том… — она внимательно посмотрела ему в глаза. — Простите за банальность, но дети действительно наше будущее. Их воспитание — процесс невероятно сложный и ответственный. И доверять его некомпетентным людям не только легкомысленно, но я бы сказала преступно. На месте правительства — будь на то моя власть, я бы приняла закон о принудительной стерилизации деградантов — вроде вас и вашей кисоньки…

— Чего-чего? — он снова рыгнул.

— Стерилизации… — Ида ласково улыбнулась и пальцами изобразила ножницы. — Чик-чик. Яйца тебе отрезать, милый друг, чтоб не плодился.

Понадобилось несколько секунд, прежде чем до парня дошло сказанное. Недоумение перешло в ярость, он приблизился вплотную и навис над Идой.

— Ты… Ну ты… — от злости он начал заикаться, — я ж тебя…

Он неожиданно цепко схватил Иду за горло.

— Лёшик, не надо… — пискнула кисонька. — Убьёшь же… Лёшик…

— Убью!

Его пальцы, короткие и крепкие, больно сдавили горло. От его рук воняло беляшами и каким-то хвойным лосьоном. Ида сунула руку в сумку, нашарила там молоток.

Коленная чашечка — весьма хрупкая часть человеческого скелета. Звук от удара вышел звонкий и сочный. Лёшик ойкнул тонким голосом, совсем по-бабьи, — и мешком повалился на землю. Ида сунула молоток в сумку и не оглядываясь пошла к машине.

— У меня от этой ватрушки зверская изжога, — сказала она. — Давай в Загорске поедим по-человечески.

— Давай. Только он Сергиев Посад называется.

— Не вижу особой разницы. Впрочем, как скажешь, дорогая.

* * *

Во Флоренции я не бывала, но площадь Синьории нашла бы с завязанными глазами. Флоренция для меня как Мекка для рьяного магометанина. Там, не в Мекке — во Флоренции, стоит самая знаменитая скульптура Бенвенуто Челлини, причём, не копия — подлинник, бронзовая статуя Персея. Копия, вполне пристойная, есть и у нас, в запаснике на Волхонке. Каждый раз, бывая там, я непременно навещаю её. Почему статуя хранится в подвале, а не выставлена наверху в Итальянском дворике, я точно не знаю. Скорее всего, из-за школьных экскурсий. Не хотят травмировать детскую психику.

Бронзовый Персей гол, как из бани, из одежды лишь сандалии и крылатый шлем (и то, и другое дал взаймы ему Гермес). В правой руке кривой меч, тоже подарок Гермеса, а в левой — высоко поднятой — отрезанная женская голова. Обезглавленный нагой труп Медузы Горгоны лежит у ног Персея. Он держит голову за волосы, но если присмотреться, то это не волосы, а змеи. Из раны на шее свисает бронзовая трахея, жилы и прочие анатомические нюансы. Глаза Медузы закрыты. Суеверный Бенвенуто, когда работал над скульптурой, наивно боялся окаменеть. По легенде даже отрезанная голова продолжала исправно превращать мужчин в камень. Именно такой фокус проделал Персей, внезапно нагрянув на пир к жениху своей мамаши царю Полидекту.

Биография Персея увлекательна, даже Пушкин включил часть его приключений в свою сказку про Салтана: опальная царица с сыном, путешествующая по волнам в бочке, прямиком из той легенды. Но меня больше занимает не Гвидон, он же Персей, а история его обезглавленной жертвы. История жуткая и странная. Отсутствие логики и неоправданная жестокость — даже по эллинским меркам, а главное, феноменальная несправедливость, цинизм и аморальность не поддаются никакому внятному объяснению. Впрочем, судите сами.

Медуза Горгона, о которой мы ведём речь, родилась в богатой греческой семье на одном из беспечных островов Эгейского моря. С детства она слыла красавицей: чистота профиля и глубина орехово-карих глаз были очаровательны, но особенно удались волосы — густые и шелковистые, к пятнадцати годам пряди достигали мягких ямочек над округлыми ягодицами. Весело и беззаботно прошло детство, юность обещала стать радостной и счастливой по всем классическим канонам.

Эта красота и стала причиной несчастья.