— Ясно, какую норму?..

— Мы должны знать, а не кто за нас!

— Скажи мне, сколько я заработал за день, — и все тут!

— Нечего тут мерить!

Бабы кричали особенно азартно.

А дядя, оказывается, говоря о норме, имел в виду не норму выработки, а деньги.

— Граждане, сейчас вы пойдете на работу, а мы с товарищем Голубем займемся этим вопросом. Мы затем и пришли. Голубь, отправляй…

— Ну, отправляй! Ты ж председатель.

— Я — председатель, а ты — бригадир. Я тебе говорю: отправляй.

— Ты ж тут стоишь. Скажи сам, чтоб шли.

— Сам я говорить не буду, а тебе последний раз предлагаю распорядиться.

— Не куражься, Голубь, — сказала женщина, — делай свое дело. Ждем!

— Чего ж вы ждете? Идите.

— Нет, ты должен, как бригадир, сказать!

Голубь стоял насупившись, как ребенок, и чистил сломанной спичкой ногти.

— Голубь! — раздраженно выкрикнула женщина.

— Правда, Голубь, действуй же ты!

— Надо ж распорядиться…

— Говори, Голубь! — поднялись обеспокоенные голоса.

— Как твоя фамилия? — обратился я к женщине, повязанной шарфом.

— Полякова Антонина, — ответили за нее бабы, как бы гордясь ею.

— Полякова Антонина… Хорошо. Ты примешь сейчас на себя обязанности бригадира: товарищ Голубь временно будет занят…

— А не! Пускай Голубь. Голубь!

— Что?

— Начинай ты, не колупайся.

— Тебя назначили — ты и начинай.

— Ах, так твою! — сказанула Антонина и, повернувшись к присевшим со смеху пахарям, закричала: — Чего стоите?! Собирайте коней, ну!..

Бригада тронулась в разные стороны к лошадям. Бабы были довольны, словно только того и добивались.

Отходя, они кричали издалека весело и приятельски:

— Антонин! Кому заезжать?

— Бригадирша, мой вожжу порвал!

— Кому заезжать?!

* * *

Голубь говорил:

— Все работали ударно, от темного до темного. А как учет произвести — мы и сели. Так и так, говорю, граждане, я за плугом у каждого ходить не приставлен, но работать все должны как следует. Пускай лысковцы мерят каждый день, что напахали, а мы разом вымеряем потом. И кроме того, — обидно мне стало. Я — чистый бедняк. В колхоз пришел не затем, чтоб прохлаждаться, — работаю без оглядки. И нету у меня ничего, кроме колхоза: коровки нет, свиней нет, садика-огородика нет. И на стороне никакого заработка. Что в колхозе — то только и есть у меня. И работал я, не считаясь с тем, что лишку перерабатываю для колхоза. Может, тому, кто, кроме колхоза, имеет еще у себя десятину огорода да всякие брюквы кормовые, — может, тому и нужно (это я так думал) считать, сколько он сделал для общего блага, — чтобы против единоличного больше не вышло…

Тарас Кузьмич откашлянулся, но промолчал.

— Ну, говорю, граждане, работаем — и никаких. Нужно измерять — пускай сами измеряют, а мы как работали, так и будем работать. У нас господ нет. Все равны на работе.

Тарас Кузьмич опустился и сел в знак того, что он не хочет утруждать себя и стоя слушать такие разговоры.

А Голубь вдруг повернул:

— Будем мерить, раз пришли. Мерить, я полагаю, есть что. А относительно моего поведения — я извиняюсь…

— Это на правлении, — перебил я.

— Потому, что объясняю, как есть, был обижен. Обидно мне было. Но раз пришли — будем мерить.

Мы приступили к делу, так и не договорившись с Голубем окончательно. Он чувствовал себя виноватым, старался, летал по полю с двухметровым ореховым треугольником, не разгибаясь. Часа в два мы увидели, подсчитав, что норма выполнялась.

Производя обмер, мы постепенно приблизились к пахарям. Глядя на пахоту, я долго не знал, что сказать по поводу того, что пахота уж больно неровная. Здесь мальчик не мог бы идти, как по ступенькам: одна ступенька целиком скрывалась под другой, более широкой, третья лежала поперек первых и т. д.

— Пашут… — сказал, глядя на это, Тарас Дворецкий, вложив в одно слово такой смысл: пашут скверно, неаккуратно, неровно, недобросовестно.

Мимо нас протащился, покачиваясь, с плужком дядя, остриженный «под чашку». Он до того ласково и бережно понукал лошадь, что я спросил:

— Что она у тебя?

— Трехлеточек, — беспомощно протянул он и начал причмокивать: — Ну, детка! Ну, тащи потихоньку, тащи как-нибудь, колхозница!

Я сказал ему вслед:

— Колхозную лошадь беречь — дело хорошее, но пахать тоже нужно.

— Колхозную! — громко хмыкнул Голубь. — Сам-то он колхозник, а лошадь его собственная.

— Как так?

— Да так. Постановляли ж мы с весны прикрепление к лошадям. Ну, и прикрепили.

— И все на своих лошадях пашут?

— Все. У кого только лошадей не было — тот на чужой. А так все на своих.

— Пустите, начальники, с дороги! — закричала Антонина, идя за плугом уже без шарфа и шубы, несмотря на холодный ветреный день. Она проехала, отвалив чуть ли не на ноги нам широкий пласт, сразу закрывший собой узкий, стоявший ребром пласт первого пахаря.

— Так… А вон на том загоне кто пахал? — спрашиваю я, показывая на пахоту, через которую шел мальчик. — Пахал там этот дядя, что перед Поляковой проехал?

— Нет, — отвечает Голубь, — там пахали мы, у кого кони «чужие»…

12 мая

Правление постановило:

1. Провести по гнединской экономии фактическое обобществление лошадей, прикрепив пахарей и бороновальщиков на весь период весеннего сева к лошадям, но отнюдь не к «своим».

2. Таких пахарей, как Андрей Пучков (стриженный «под чашку»), ставить на отдельный загон — отдельно обмерять их пахоту и отдельно выводить им трудодни.

3. Голубю — за дезорганизаторское поведение на поле в день прибытия лысковской бригады по обмеру — выговор.

13 мая

Дед Мирон с шапкой в руках подходит к моему столу и говорит, что сына его «не отпускают».

— Скажи сыну, — говорю я, — что носить сумку мы подыщем менее мощного человека, а он будет пахать.

Жуковский, обращая на себя внимание всех присутствующих, презрительно улыбается: дескать, сам ты в контакте с сыном.

— Граждане, — вдруг обращается ко всем Мирон, — вы меня знаете?..

— Ну, что? — отозвался Жуковский.

— Граждане, вы меня знаете? Знаете, как я работаю?! Знаете?

— Работаешь хорошо, — сказал Андрей Кузьмич, подняв на минуту голову от своей папки. — Но сын твой кой-чего не сознает!..

— От работы избегает, — добавил Жуковский.

Дед Мирон, утирая пот, беспокойно осмотрелся. Он почувствовал, что из-за сына и его самую добросовестную работу могут поставить ни во что. Но этого он не может допустить…