Сперва ему казалось, что он безумно влюблен, и его возлюбленная отвечает ему полной взаимностью, но вскоре сладкий дым развеялся и стало очевидным, что юная Сильфида — обычная алчная содержанка, стремящаяся продать себя подороже.

Ей льстило, что ее покровитель не какой-нибудь лысый и кривоногий банкир и не грубый купчина с бородой-лопатой, а красавец, аристократ, гвардейский офицер, да к тому же и богач… Он снял для нее особняк на Английском проспекте, с обстановкой, прислугой и выездом, оплачивал ее счета, покупал драгоценности, наряды и заграничные безделушки. Она блистала на фривольных офицерских вечеринках, и подруги по балетной труппе ей очень завидовали.

Чего же еще желать? А то, что им становилось все скучнее и скучнее вместе, было сущей ерундой.

Алексей понимал, что Сильфиде нужны прежде всего его деньги, а сам он — лишь удачное приложение к ним, но не находил сил расстаться. Хотелось какой-то стабильности в жизни и если не уверенности, то хотя бы иллюзии, что у него есть преданное существо, что его любят и всегда ждут. Но судьба сама расставила все по местам.

Однажды Алексей, оказавшись на маневрах под Петербургом, отпросился у командира полка, вскочил на коня и ночью поскакал в город. Всего-то час быстрой езды — и он в своем любовном гнездышке, в объятиях нежной Сильфиды. Так почему бы не позволить себе страстную ночь любви, чтобы встряхнуться от унылых будней?

Горничная, открывшая ему дверь, казалась весьма смущенной… На столике в передней валялась чья-то чужая, небрежно брошенная фуражка.

— Отойди, Даша, — буркнул Алексей.

Горничную, пытавшуюся не пропустить его в спальню, он просто отодвинул с дороги и резко распахнул дверь. Картина, представшая его взору, была омерзительно пошлой.

(Любовные сцены, в которых не принимаешь личного участия, при взгляде со стороны всегда кажутся пошлыми и смешными.)

Стройные балетные ножки его Сильфиды, которыми он всегда так восхищался, были непристойно обнаженными. Но хуже всего было одно обстоятельство — эти ножки крепко охватывали смуглый мужской торс, извивавшийся от наслаждения. Его возлюбленная проводила пресловутую ночь любви с другим мужчиной…

Алексей не почувствовал ни боли, ни обиды — ничего, кроме отвращения. Даже мысль о том, что в объятиях Сильфиды мог оказаться он сам, казалась тошнотворной. Никогда еще ему не доводилось оказаться в столь мерзкой ситуации!

— Добрый вечер, Серафима Петровна! — буркнул Алексей. — Вы, я вижу, не скучаете? Тогда позвольте откланяться. Боюсь, я тут лишний. Компания у вас уже есть.

— Ах! Алеша! — диким голосом закричала Симочка, вспорхнувшая почти балетным пируэтом. — Я тебя умоляю! Это не то, что ты думаешь! Клянусь! Я все объясню! Выслушай меня, ради бога! Алеша! Позволь мне сказать несколько слов! Поверь…

— Разве можно верить пустым словам балерины? — вспомнил Алексей одну из самых знаменитых фразочек петербургского фольклора, выдающую знакомство широких кругов столичных жителей с нравами балетной среды. — Не трудись, дорогая. Мне объяснений не нужно. Я распоряжусь, чтобы мой управляющий еще два месяца выплачивал тебе содержание. Не могу вышвырнуть тебя без выходного пособия. Укрой своего любовника одеялом, а то он весь дрожит, замерз, наверное.

Ну и что ему осталось от этого бурного романа? Сожаление, что выставил себя дураком, глумливые смешки за спиной («Слышали последнюю новость? Графу Чертольскому наставили рожки. Да не рожки, а ветвистые рога. Они красавчику к лицу. Зато в числе балетоманов Мариинки его больше не встретишь, увы. Совершенно охладел к балету…») и презрение к женщинам. Лживые, холодные куклы… Никто из них ничем не отличается от последней рублевой проститутки, которую каждый желающий может взять на углу Невского и Садовой на ночь или на время.

Последующие короткие связи с продажными «камелиями» полусвета еще более укрепили его в этом убеждении.

И вот теперь, уезжая из России для выполнения опасного задания, он даже не может найти ни одной родной души, к которой хотелось бы обратиться с прощальными словами, идущими от сердца… Тьфу, что это он несет? Родная душа, прощальные слова от сердца… сентиментальная чушь! Надо черкнуть пару строк дяде и тетке, и можно считать, что традиция соблюдена!

Почему-то ему вдруг вспомнилась юная англичаночка, жившая в доме дяди. Кажется, она была дочерью гувернантки… Да-да, гувернантки, чопорной вдовушки миссис Мэлдон. Он обратил внимание на маленькую мисс Мэри на охоте; девчонка чертовски хорошо держалась в седле и весьма метко стреляла, на зависть зрелым мужчинам с армейской выправкой.

Но когда Алексей увидел ее на балу, в первом взрослом «выездном» платье, трогательно обнажавшем белую шейку и худенькие ключицы, на которых лежала ниточка жемчуга, он буквально потерял голову. Она, танцуя с ним, так стеснялась и так мучительно от этого краснела, что Алексею стало очевидно — он тоже совсем не безразличен маленькой англичанке. Ему удалось увлечь ее в безлюдное место и сорвать пару поцелуев, прежде чем заявилась ее мамаша и все испортила, устроив грандиозный скандал.

Да уж, он тогда очутился в дурацкой ситуации, в высшей степени дурацкой, и все же… смешно признаться, но он долго не мог спокойно спать — едва закроешь глаза, как перед ними возникает лицо Мэри. Такое трогательное, нежное и строгое личико, похожее на лик мадонны Мурильо… О таких лицах говорят — готическая красота. А земляничный вкус ее губ, а шелковистые локоны, ласково щекотавшие его щеку, когда он склонился к ее лицу… И никакого ханжества — она не попыталась его оттолкнуть, не дала ему пощечину, не закричала; она была тихой и нежной, как ангел, очутившийся в его объятиях. Маленький доверчивый ангелочек с ласковыми губками и персиковыми щечками. Эх, если бы не появилась ее мать! Как это было некстати!

Интересно, что теперь поделывает Мэри Мэлдон? Вроде бы они с матерью вернулись в Англию. Наверное, девчонка повзрослела и вышла замуж за какого-нибудь пузатого Джона, варит мужу овсянку и нянчит детей. Или пристроилась в содержанки к богатому лорду… Она ведь обещала стать настоящей красавицей, а все красавицы подумывают о коммерческом использовании собственной внешности…

Да и бог с ней, с Мэри Мэлдон, что о ней вспоминать?

— Степан, собирай багаж в поездку, — распорядился граф, отрешившись от сентиментальных воспоминаний и призвав к себе своего старого лакея. — Поедем с тобой путешествовать.

— Так нешто нам в Питере-то плохо, ваше сиятельство? — удивился лакей. — Куда это, батюшка барин, вы собрались, за каким делом?

— Есть у меня дело, старик. Поедешь со мной на Балканы?

— Вот те на, на Балканы… На турку, что ли, собрались, Алексей Николаевич? Там дело-то уже к замирению идет, конец войне выходит. Может, и не надо нам с места сниматься? Даром только по миру болтаться будете.

Степан, знавший своего барина еще мальчишкой, позволял себе иногда по-отечески поворчать — барин-то молодой, неопытный, сирота, живет без отца-матери, кто еще ему присоветует доброе-то?