ухмылку простолюдинов, ухвативших жизнь под микитки. Для них существует только «сейчас», мизерный кусочек примитивных удовольствий, который представляется им верхом блаженства и удовлетворения. Так ребенок в песочнице цепляется за свой совочек: ведь он уверен, будто все наслаждения мира заканчиваются переливами солнца в боках красного пластмассового ведерка. Он не знает, что ему принадлежат и песочница, и участок возле дома, на котором он играет, и дом, и все его содержимое, и множество чудесных вещей, приготовленных для него родителями. Совок и ведерко — вот главные ценности жизни, и он отчаянно плачет, если мать осторожно достает их из сцепленных пальчиков.

Когда могильщик, аккуратно пригладив лопатой холмик, втыкает в него табличку с именем, душа окончательно прощается с телом и отправляется в судилище. Одиннадцать месяцев разбирается дело: из висячих глубин памяти всплывают мысли, слова, поступки — от первого вздоха до последнего всхлипа. Для того и читают дети поминальные молитвы по родителям, чтобы облегчить приговор, дабы добрая память и праведные поступки потомков выступили защитниками на процессе. А памятник… есть в нем некая гордыня, ненужное, несвоевременное возвеличивание души. Да еще такое, случается, пишут на плите, потакая дурному вкусу и короткой памяти, что ангелы-хранители вместо возглашения гимнов плачут от стыда.

Какие могли быть прегрешения у Хаи и чем успела запятнать себя малютка, Арье не знал, не мог представить, да и не хотел. Не в силах человеческих разгадывать такие загадки — после ста двадцати, когда призовут его душу на суд и представят весь список добрых поступков и прегрешений, вот там все станет на свои места. А пока нужно жить по закону знающих.

За два дня до открытия памятника Арье позвонила Рути.

— Вот что, Арьюш, — быстро проговорила она. Ее голос сопровождало ритмическое постукивание: наверное, Рути, не теряя времени, помешивала варево в кастрюле или раскатывала тесто, прижав трубку ухом. — Мазаль, наверное, захочет прийти на кладбище, — то ли спросила, то ли объявила Рути.

— Думаю, захочет.

— Э-э-э… — первоначальная решимость в голосе Рути переплелась с неуверенностью. Видимо, она собралась сказать нечто неприятное и никак не решалась начать фразу.

— Ты хочешь, чтобы она пошла с тобой? — предложил Арье.

— Нет, наоборот. Попроси ее совсем не приходить.

— Но почему?!

— Басшева не хочет ее видеть.

— Басшева?! — изумился Арье. — Они разве знакомы?

— Нет, не знакомы, но видеть ее рядом с могилой дочери она не желает.

— Не видеть Мазаль?

— Басшева считает, будто она виновата в смерти Хаи. Не спрашивай, откуда ей это надуло. Я сама долго пыталась понять, но так и не смогла. Тут что-то интуитивное, от чувства, а не от головы.

— Бред какой-то, — нервно усмехнулся Арье.

— Да, бред, но Басшева убедила себя, будто Мазаль ведьма и наслала на ее дочь несчастье, чтобы завладеть тобой.

Арье похолодел. Откуда Басшева узнала про манускрипт? Мазаль не могла рассказать. Она ведь не сумасшедшая!

— Все женщины немножко ведьмы, — ответил он цитатой из Талмуда. — Но как можно на основании одной интуиции обвинять Мазаль в таком преступлении? Я думаю, это больше похоже на клевету и злословие.

Он замолчал, со страхом ожидая ответа. Если Рути известно про манускрипт, сейчас это выплывет.

— Басшева не обвиняет. Она просто звонит через день и плачет в трубку. Она никому ничего не рассказывает, только мне. Она разумная женщина…

Тут Арье иронически хмыкнул.

— Да-да, разумная женщина, и понимает, что ее эмоции трудно передать другим. Она не собирается ни обвинять Мазаль, ни делать свое подозрение достоянием многих. Но ты уж постарайся убедить свою невесту не приходить на кладбище.

Тон, каким Рути произнесла «свою невесту», однозначно свидетельствовал, на чьей она стороне.

— Только не вздумай передавать ей слова Басшевы, — добавила Рути. Стук, сопровождавший разговор, неожиданно прекратился.

— Хорошо, — сказал Арье в наступившей тишине.

Рути молчала, нежный шорох электронов, бегущих по проводам между их квартирами, заполнил пространство. Необъяснимые глубины, распахнувшиеся перед его мысленным взором, пугали своей бесконечностью. Подозрения Басшевы казались неправдоподобно далекими от мира талмудической ясности и холодного разума, в котором пребывал Арье, но удивительнее и страшнее всего было их пересечение с тем, что рассказала ему Мазаль.

— Все женщины немного ведьмы, — повторил Арье и нажал на рычаг.

Ему казалось, будто уговорить Мазаль не составит никакого труда. Во время прогулки — они два раза в неделю прохаживались минут сорок по двору «гетто», и в тот день как раз выпал черед — он, как бы вскользь, попросил Мазаль не приходить послезавтра на кладбище. К его величайшему удивлению, она не согласилась.

— Я обязана прийти, понимаешь, обязана.

И хоть говорила она просяще, чуть ли не жалобно, однако само утверждение звучало весьма жестко.

— Но зачем? Ты ведь даже не была с ними знакома!

— Это не для них, а для тебя и для меня.

И тут Арье сообразил, в какую ловушку он попал. Если произнесенное заклинание действительно возымело силу, Мазаль, конечно же, нельзя было появиться на кладбище. Никаких других причин запретить ей пойти вместе с ним не существовало. Его просьба остаться дома придавала значимость глупым страхам Мазаль, но не мог же он рассказать о Басшеве!

— Ну-у-у, — он попытался выскользнуть из ловушки, ощущая спиной, как холодные, глинистые стены ямы сходятся все ближе и ближе. — Это ведь чисто семейное дело. Будут только самые близкие родственники…

— А я, получается, не родственница? — горько бросила Мазаль.

— Формально еще нет. Вот через два месяца…

Она отвернулась. Арье зашел с другой стороны и заглянул ей в лицо.

— Ты снова плачешь?

Она молча помотала головой.

— Нет, ты не плачешь, только из твоих глаз льется соленая вода.

Он пытался шутить. Мазаль молчала. Арье чувствовал, что его трепещущее, тайное, скрытое от всех нутро непостижимым образом привязано к Мазаль, к ее голосу, глазам, мелко вздрагивающим плечикам. Она была теперь важнее всего на свете, важнее родителей, сестер, товарищей и уж, конечно, важнее Басшевы.

— Я не хотел говорить, но одна родственница не хочет с тобой встречаться.

— Родственница?

— Да. Ты же знаешь, у разных людей разные симпатии и разные антипатии. Ты ей не нравишься, почему — я даже выяснять не стал. Зачем ненужные конфликты?

Она повернулась к нему:

— Арьюш, родственники, конечно, важно, но для меня всего важнее ты. Ты мой главный родственник, и я больше всего боялась, что именно ты не хочешь меня видеть в этот день.

Ее глаза снова сияли. Арье смотрел в них и видел себя.

На кладбище, продутом ветрами поле красной земли с рядами серых надгробий, собрались только родственники. У людей, близких к Учению, принято скрывать эмоции,