Фомин поднял вверх указательный палец:

– Не долдонь! Отвечай на вопросы.

Коровина согласилась, пожав плечами, едва не оголив всю грудь:

– Как скажешь! Ты – шеф.

– Это правильно. Ну, ладно. Значит, ссадил тебя ни с того ни с сего этот Кузьмичев и сразу домой отправил, так?

– Нет!

– А что? Неужели сам трахнул? Один? Или с напарником?

– Ой, о чем ты, Фома? – Девица скривилась: – Скажешь тоже, трахнул. Да у него и трахалка-то, наверное, усохла. Но в машину посадил, сам рядом устроился. И начал по ушам ездить.

– И что за тему вел?

– Вспомнил про труп сожженный, что прошлым годом в овраге у леса нашли. Сказал, что следствие там какое-то определило в нем женщину. А та, мол, так же, как и я, с водилами каталась. И будто он не хотел бы, чтобы и я оказалась где-нибудь в кустах убитой. Воспитывал старый хрыч!

Коровина замолчала. Но Фомину ее объяснений было явно мало. Он спросил:

– Чего умолкла? Продолжай. Пока у тебя все складно получается.

– Почему пока? Я говорю то, что было!

– Вот и говори дальше, я слушаю.

– Да все вроде. Мозги посношал, а потом приказал сержанту Максиму Губину в город меня подбросить.

– На машине?

– Ну не на себе же?

– Не умничай, Корова! Не с подругой бакланишь! Мент спрашивал тебя, на кого пашешь?

– Нет! Удивлен? Я тоже удивилась, но он ни о чем подобном и не заикнулся.

Фома пристально уставился в глаза проститутке:

– Точно?

Та, не отводя взгляда, твердо ответила:

– Матерью клянусь!

– Смотри, Корма. Узнаю, сбрехнула, в лоскуты порву! Лучше уж сама признайся! И сейчас.

– Да в чем признаваться? Сказала все как было!

– Ладно. Иди. И гляди, язык крепко держи за зубами. Ты меня знаешь!

– Знаю.

– Вали!

Проститутка покинула кабинет.

Фомин переглянулся с подельниками, спросил:

– Что думаете?

Ответил Кулагин:

– По-моему, не врет! Баба она хоть и дерьмовая, но не глупая.

– Ты вот что, Урод, найди этого сержанта, он же где-то рядом с тобой обитает. Потолкуй с ним после службы. Узнай в точности, о чем с плечевкой базарил этот Кузьмичев. К самой же Корме пацана подцепи, пусть посмотрит, не будет ли телка с ментами якшаться. Если что заметит, к Гиви ее отправим. В подарок. Грузин любитель оторваться на таких по полной! Ну а нет, пусть и дальше пашет, но глаз с нее не спускать!

– Понял, Фома.

– С ментом поаккуратней! За информацию бабки сунь. Возьмет – хорошо, нет – и черт с ним, но без угроз и прессинга, базар один на один!

– Да ясно мне все, Фома!

– А ясно – наливай!

Кулагин услужливо разлил коньяк по бокалам. Компания выпила, плотно закусив. Дождались закрытия бара. Кассир притащил выручку. Фома тщательно пересчитал деньги, достал из сейфа тетрадь, аккуратно внес сумму. Бухгалтерию он вел образцово. Банкноты сложил в несгораемый ящик.

Поднялся из-за стола.

– Значит, Бык, завтра с утра провернем дело с остатками наркоты. А послезавтра будь готов деревянные в баксы перевести. Свяжись с пацанами в Переславле, пусть ждут встречи. Курс обговори. Менять поедешь сам.

– Понял, Фома!

– Все, до завтра, погнал я.

– Давай!

Быков с Кулагиным проводили главаря до машины. Фома второй день объезжал новенькую «десятку». При своих доходах он мог бы кататься и на иномарке, но отец запрещал сыну шиковать. Приходилось пользоваться отечественными образцами. «Десятка» развернулась и пошла на южную окраину Горинска, провинциального городишки с населением в тридцать тысяч жителей. И здесь общество делилось на своих богатых и бедных. Как и по всей стране.

Белугин подал свой старенький «Москвич» к дому Кузьмичевых через полчаса. Переезд Анны Ивановны занял еще два часа. К обеду Кузьмич с Белугиным освободились. Василий вышел из дома товарища весь в поту. Похмелье давало знать о себе. Владимир проводил Белугина до машины.

– Что, Вася, плохо?

– Не то слово. Мутит! Но лучше, чем утром. Ничего, отойду!

– Вот и не пей больше. Глядишь, и бросишь. И жизнь сразу же изменится. Вкус к ней почувствуешь.

– С тобой точно бросишь. Ишь заявил, либо я, либо водка.

– Я же хочу, чтобы как лучше было.

– Все о других печешься, а о себе не думаешь!

– О чем ты?

Белугин указал на домик Кузьмичева:

– Ты ж мент, Кузьмич, гаишник! К тому же офицер. А живешь хуже моего соседа – скотника местного развалившегося колхоза. Другие, молодые, как погоны наденут, и не со звездочками, заметь, а с парой лычек, да жезл гаишный в руки возьмут, глядишь, года через два и собственное жилье строят. И это пацаны вчерашние. А ты и на войне отпахал, два ордена имеешь, и милиции сколько годов отдал, а живешь, извини, в бараке. И ни хрена у тебя за душой нет. Почему так, Кузьмич?

Старший лейтенант посмотрел на товарища, медленно прикурил сигарету.

– Почему так, спрашиваешь, Вася? Да потому, что служу я не ради блага собственного, а по совести. Так, как меня в армии, в Афгане служить приучили. А там, в горах да «зеленках», брат, мы дрались с духами не за бабки. Мы долг выполняли. Смешно, да? Сейчас это, может, и смешно, а тогда? Тогда, Вася, все было по-другому. Помню, взвод у нас летом восьмидесятого на свободный поиск в Ниджраб пошел.

– Куда пошел?

– В Ниджраб. Правильнее сказать, в Ниджрабское ущелье. Да в засаду и попал. Накрыли духи ребят плотно. Взводный, молодой лейтенант, успел на базу обстановку сообщить, но подразделение уже значительно углубилось в ущелье, чтобы немедленно получить поддержку. А тут моджахеды еще и вход в ущелье заблокировали. Так что пробиваться к окруженному взводу по земле было бесполезно. И десант на хребты не высадишь. Либо «вертушки» на подлете собьют, либо десант сам с вершин сорвется. Но что-то надо было делать? Надо! И комбат решил десантировать одну роту на противоположный от места боя склон перевала. Тут же и вылетели на трех бортах. Вертолеты зависли под склоном, рота на камни по-штурмовому. И сразу на гряду. Внизу бой затухающий. Взвод исчерпал огневую мощь, другими словами, расстрелял боекомплект. А духов вокруг – с сотню, не меньше. И сближаются с нашими. Чтобы пленных взять. Тут ребята и начали рвать себя. Сначала один, потом второй, третий. Мы так и застыли. Ротный первый пришел в себя. Как заорет благим матом и очередь из пулемета. Тут и рота огонь открыла. Повыбивали духов быстро, они перед нами как на ладони были, спустились вниз и видим: половина взвода с командиром убита, остальные раненые. Магазины пусты, а в руках ножи да гранаты. До последнего патрона стояли. Прошли к воронкам, где бойцы подорвали себя. Лежат тела пацанов наших, в клочья рваные, а рядом с пацанами с десяток духов. Не сдался десант. А десант-то – тридцать пацанов восемнадцати-двадцатилетних да взводный, двадцать два года. А ведь могли, Вася, сдаться! Могли! И духи никого не тронули бы. В лагеря Пакистана переправили бы. А оттуда и на Запад дорога открыта. Такое тоже было. Но не сдались, не слиняли. Предпочли умереть! Сами себя подрывали, Вася, понимаешь? И, поверь, никто о деньгах или о благах не думал. Просто исполняли свой долг, как и положено, до конца. Потом много было боев. В одном и меня задело. Афган кончился. Но память о нем навсегда в сердце осталась. И как после всего пережитого «за речкой» я могу на службе, продолжая исполнять тот долг, ради которого сослуживцы жизни свои клали, взятки брать? Как, Вася? Кто ж я тогда перед пацанами своими погибшими буду? Гнидой последней? И пусть меня считают чудаком, кем угодно, мне плевать. Я служил, служу и буду служить так, как совесть подсказывает! Высокопарно звучит? Согласен! Но это так, Василий. И иначе быть не может!