Я перевел взгляд на лестницу, ведущую на солярий. Макс клюнул на приманку, осторожно высунулся из своего укрытия, воровато огляделся вокруг, кинул взгляд на раздевалку, на море и быстро вышел на пляж. Он подошел к лежаку, на котором минуту назад нежилась Ирина, наклонился, что-то поднял и так же быстро вернулся в свое укрытие.

Я начал замерзать и, опустившись под воду с головой, поплыл обратным маршрутом. Когда я вышел из воды, Ирина стояла на лежаке и причесывалась. Ветер играл подолом ее голубого сарафана, вынуждая девушку придерживать его одной рукой. Я улыбнулся ей и скользнул взглядом по нашим вещам, раскиданным вокруг в беспорядке.

– Ничего не забыла? – спросил я, когда Ирина закинула сумочку на плечо. – Мобильник, деньги, ключи… Все на месте?

Ирина мельком глянула в сумочку и кивнула. Я переоделся здесь же, обернув полотенце вокруг бедер. Застегивая джинсы, проверил карманы. Ирина подняла пакет с вишневыми косточками. Я взял лежак. Мы еще раз осмотрели место, где лежали… Ничего не понимаю. Все на месте. Что же тогда Макс подобрал с гальки? Я сдал лежак в пункт проката, Ирина выкинула пакет в мусорный бачок. Пузатый мужчина, опустошив все четыре кружки, надел на голову пилотку из газеты и, переваливаясь с боку на бок, побрел к топчанам. И тут меня осенило. Макс взял у нас газетный обрывок с заметкой. Его заинтересовало, что мы читали.

– Ты чего оглядываешься? – спросила Ирина и остановилась у палатки, торгующей сувенирами. Ей приглянулись можжевеловые четки и заколка из агата в виде кленового листочка… Я чувствовал себя приблизительно так же, как во время своего первого и последнего выступления на сцене летнего театра – чье-то пристальное внимание будто било током. Не нравилось мне поведение Макса! Я снова оглянулся, и мне показалось, что физиономия Макса мелькнула на верхней палубе солярия.

Я не сдержался и кинулся к калитке пляжа. Охранники, давно запомнившие меня в лицо, все равно потребовали пропуск. Я разметал их плечами, словно кегли шаром, пробежал мимо бильярдной, кафе и взлетел по лестнице на солярий. На топчанах млели неподвижные тела. Что-то похожее я когда-то видел в морге. Почему я только сейчас пришел к выводу, что вид загорающих людей отвратителен? Я пробежался по палубе из конца в конец, схватился за ограду, свесился вниз. Ирина махала рукой, показывала куда-то в сторону. Деревья закрывали вид на набережную, но в какое-то мгновение я заметил в конце аллеи развевающуюся на ветру рубаху, похожую на чапаевскую бурку. Макс уносил ноги с такой скоростью, что нечего было думать о том, чтобы догнать его.

Я перелез через ограду и спрыгнул с солярия на куст розы. Выдирая из шортов шипы, подошел к Ирине.

– Ты зачем человека пугаешь? – спросила она.

– Сам не знаю, – признался я, глядя вдаль, где исчез Макс. – Рефлекс. Если от меня кто-то убегает, то я всегда пытаюсь его догнать.

– Мне идет? – спросила Ирина, прикладывая агатовую заколку к голове.

Ирина обладала чудодейственным качеством. Она с легкостью снимала с меня напряжение, как заземление снимает статическое электричество. Причем никогда не делала это нарочно, никогда не давала глупый и бесполезный совет, вроде: «Не волнуйся! Соблюдай спокойствие!» И вообще, кто придумал эти слова? Вы когда-нибудь видели, чтобы человек волновался по собственной воле: ух, как я сейчас заволнуюсь!

Мы сидели в кафе на одном из балкончиков террасы, с которой открывался красивый вид на море. При помощи ножа и вилки я складывал конвертиком листик салата, чтобы затем отправить его в рот, а Ирина, пригубливая бокал с красным «Пино гри», делилась радостью по поводу приобретенной заколки. Я слушал ее внимательно, едва сдерживая улыбку. Мы с ней были необыкновенно близкими людьми и в то же время бесконечно разными. Я, например, не понимал, как можно так искренне, светло и безудержно радоваться какой-нибудь блестящей чепухе, вроде заколки или дешевой сверкающей стекляшками бижутерии? Я был циничнее и скупее на эмоции, чем Ирина, сохранившая в себе милые детские черты. Безделушка, прицепленная к волосам чуть выше уха, стала для нее светлым событием дня. И Ирина сверкала улыбкой подобно тому, как отполированный камешек отражал блики солнца. И, глядя в ясные и чистые глаза моей подруги, я невольно избавлялся от тягостного настроения, впускал в темные глубины своей души солнечный свет.

Нам подали оливье в широких стаканах на тонкой ножке. Оливье был моим любимым салатом, я заказывал его всюду, где его готовили, но все это было жалким подобием того невообразимо вкусного салата, который готовила Ирина. Зная мое пристрастие к этому деликатесу, она иногда приносила салат в агентство, расстилала передо мной салфетку и ставила пластиковую коробочку, до краев заполненную предметом моего обожания. Ел я в ее присутствии; Ирина не уходила, сидела напротив, смотрела на меня и улыбалась.

Сейчас все напоминало те безоблачные времена, и мы болтали о какой-то милой чепухе, старательно избегая разговора о «Балаклаве». Но именно наличие запретной темы указывало на то, что над нами висят тучи, которые мы якобы не замечаем. До вечера мы гуляли в Приморском парке и дважды прятались от дождя под зонтами открытых кафе. Между нами стояла недоговоренность. Больная тема требовала к себе внимания. Мы были вынуждены все время держать ее в уме и в то же время – язык за зубами. Поэтому часто наш разговор напоминал разговор влюбленного, но робкого мальчика и застенчивой девочки. Недосказанные слова мы заменяли смехом или продолжительным молчанием.

По старой, узкой, с множеством изломов улице, напоминающей русло высохшей реки, мы поднимались к моему дому. Еще утром я пообещал показать Ирине видеоклип, который состряпал на компьютере, используя для этого песни Юрия Шевчука, хоральную прелюдию Баха и наиболее яркие эпизоды из жизни нашего агентства, отснятые на видеопленку в разные годы. Премьера состоялась бы раньше, если бы не случай в «Балаклаве». В угловом миниатюрном универсамчике я прихватил мороженых креветок и бутылку шампанского. Ирина устала, нескончаемая дорога вверх ее утомила, и она повисла на моем плече. Ее туфли на низком каблуке звонко цокали по булыжной мостовой, и эхо металось между сдавившими улочку домами. Откуда-то сверху прикатился футбольный мяч. Я успел остановить его ногой, иначе мяч докатился бы до моря. Тотчас прибежал запыхавшийся мальчик, схватил мяч и исчез с ним в подворотне.

– Отойди-ка в сторону, – сказала Ирина, трогая меня за локоть.

Сверху спускался автофургон, на котором был нарисован только что вылупившийся цыпленок. Машина ехала бесшумно, медленно, но набирая скорость. Улица была настолько узка, что фургон едва не задевал стены домов. Мы отошли к дому и встали у двери, ведущей то ли в квартиру, то ли в подъезд. Грузовик двигался все быстрей, грохоча фургоном; он наезжал на ямы и выбоины, не притормаживая, отчего раскачивался из стороны в сторону и со страшным скрежетом царапал острыми углами стены домов.

– Пьяный, что ли? – произнесла Ирина.

Я почувствовал, как холодок прошелся по груди и остановился где-то в районе живота. Схватив Ирину за руку, я потянул ее к двери, дернул за ручку, но проклятая дверь оказалась запертой. На противоположной стороне улицы был вход в арку, но перебегать дорогу перед мчащимся на нас фургоном было поздно. И самое плохое – он вилял из стороны в сторону, и невозможно было предугадать, в какой части улицы он нас настигнет.