— Готовься, — еле слышно шепнул он колонне, словно ждущей его любви женщине. Но тут вдруг в голову ему пришла какая-то совсем иная мысль, и он метнулся к большому пустому простенку в западном притворе. — А вот здесь я напишу замечательную сцену поклонения волхвов. В центре композиции будет, разумеется, Богородица. И ее я стану писать с Симонетты ди Саронно. — Бернардино вслух произнес имя той, которую отныне ему уже никогда не забыть.

Ансельмо, видя его настойчивость, только головой покачал.

— Она никогда не согласится.

Бернардино улыбнулся, и белые зубы его блеснули, точно у волка, давшего ему прозвище.

— Посмотрим!

Нонна и Амария работали при свете свечи, что оказалось даже кстати, ибо при дневном свете на это смотреть было просто невозможно. А милосердный желтоватый свечной свет превращал кроваво-красное в неопределенно-черное, скрывал жуткие зеленоватые гангренозные пятна на коже и придавал золотистый оттенок болезненно-желтому лицу раненого, которое наполовину было скрыто его космами. В этом свете даже вши и блохи, так и кишевшие у несчастного в волосах, поблескивали золотом, а кровавые жилки в воспаленных глазах были почти незаметны, так что взгляд его светился дружелюбием, хотя жизнь в нем самом едва теплилась.

Они уложили Сельваджо — ибо они так и стали называть его — на убогий кухонный стол, который Амария заботливо застелила соломой, чтобы раненому было помягче. Затем Амария растопила очаг имевшимся в запасе хворостом и нагрела полный котел воды. И обе женщины принялись за дело.

Для начала они с помощью портновских ножниц Нонны срезали с тела Сельваджо лохмотья, намертво присохшие к ранам. Раненый молча, не издавая ни звука, смотрел на них, но когда оказалось, что часть одежды настолько въелась в его израненную плоть, что вместе с тканью отдираются кожа и мясо, он не выдержал и от нестерпимой боли потерял сознание. Амария старательно смачивала лохмотья водой, чтобы их легче было снимать, и тут же бросала мерзкие вонючие клочья в огонь. Оказалось, что торс Сельваджо туго обмотан какой-то тонкой темной материей, казавшейся при свете свечи почти черной. Похоже, это было какое-то знамя, и Нонна, сняв пропитавшееся кровью полотнище, отложила его в сторону, чтобы выстирать, — вдруг потом понадобится. Даже если это действительно было какое-то знамя, то его, похоже, использовали для того, чтобы остановить кровь, ручьем лившуюся из самой тяжкой раны. Эта рана оказалась такой глубокой, что Амария невольно охнула, а Нонна подивилась, как этот человек вообще остался жив. Впрочем, эта рана была единственной по-настоящему серьезной. Остальные особого вреда причинить не могли. Надо сказать, что тело Сельваджо было покрыто даже не порезами, оставленными клинком, а странными круглыми дырочками — целой россыпью округлых ранок на груди и плечах вроде тех, что оставляют стрелы, но все же значительно меньше. Увидев их, Нонна перекрестилась и на всякий случай призвала на помощь святого Себастьяна — уж этот-то святой хорошо знал, каково быть пронзенным несколькими стрелами сразу. Старушка наклонилась поближе, чтобы осмотреть тело раненого, и прикрыла себе рот тряпицей, чтобы случайно не занести в открытые раны какую-нибудь заразу. В одной из округлых ранок она обнаружила нечто вроде металлической горошины, извлекла ее, и шарик с характерным стуком покатился по деревянным доскам стола, на котором лежал дикарь. Обе женщины в полном изумлении склонились над необычной штуковиной.

— Что это? — выдохнула Амария.

— Этим в него стреляли, — пояснила Нонна. — Это пуля. — Слово это прозвучало так же коротко и отрывисто, как выстрел из ружья. — Мы живем теперь в новом мире.

Она поднесла металлический шарик к огню, и пуля зловеще блеснула, точно неведомый зверь сверкнул в ее сторону похожим на бусину металлическим глазом. Казалось, и она смотрит этому зверю прямо в глаза. Нонна успела немало узнать о различных видах оружия с того далекого дня, когда на жутком погребальном костре сгорело тело ее сына Филиппо. С тех самых пор она всегда держала глаза и уши открытыми, особенно когда через их город проходили войска наемников и чужеземных солдат.

— Такими небольшими снарядами пользуются, стреляя из особых маленьких пушек. Эту пушку может нести один человек, и называется она аркебуза. В последней войне очень многие погибли от выстрелов из нее.

Нонна взяла у Амарии миску с водой и сама стала размачивать прилипшие к телу Сельваджо лохмотья. Негоже девушке касаться тела мужчины, даже если он пребывает в таком плачевном состоянии. Лучше уж она, старуха, сама этим займется. Она взяла кинжал Филиппо, нагрела на огне лезвие и принялась острием клинка копаться в многочисленных округлых ранках.

— Что ты делаешь?! — с ужасом выдохнула Амария.

— Эти «фасолины» надо непременно извлечь из его тела, — даже не взглянув на внучку, пояснила Нонна. — Пули ведь делают с примесью свинца, так что, если оставить их в ранах, они беднягу попросту отравят.

Амария покатала в ладонях первую из извлеченных Нонной пулек и невольно восхитилась:

— Она же совершенно круглая! И как их только удается такими круглыми сделать?

— Такие теперь повсюду делают. Даже у нас в Павии.

— У нас?

— Ну да. Знаешь две красные башни неподалеку от церкви Святого Михаила?

— Ага, — кивнула Амария, — их еще называют «ноги дьявола». Нужно как можно быстрее пробежать между ними и зажмуриться, чтобы дьявол не успел тебе на голову нагадить.

Несмотря на сложность момента, Нонна позволила себе улыбнуться, слушая эти глупости.

— Да-да, Gambe del Diavolo. Вот там эти штучки и делают. И теперь этот дьявол гадит как раз такими пулями.

— Правда? — От изумления Амария широко раскрыла глаза.

Нонна ответила не сразу, продолжая копаться в теле раненого. Некоторые пули застряли под кожей, некоторые — значительно глубже.

— Нет, детка, — наконец сказал она. — Как и большую часть злых дел, это оружие сотворил человек. А делаются эти пули так: горячий свинец осторожно, по каплям, льют с верхушки башни на пол внизу, и он уже в воздухе начинает застывать, а когда капли достигают пола, то становятся совершенно круглыми и твердыми, как ногти Христа. — Нонна вздохнула. — Тела многих воинов, погибших при Павии, были насквозь пробиты такими пулями.

Она помолчала, извлекая металлический шарик из разорванной мышцы Сельваджо. Все тело его из-за многочисленных ран было покрыто неровными вздутиями, а кое-где плоть и вовсе висела на белых лоскутах кожи. И сейчас это человеческое тело более всего напоминало бесчисленные поля сражений, разбросанные тут и там по равнинам Ломбардии и всему обширному Апеннинскому полуострову. И Нонна, обследуя тело раненого в поисках спрятавшихся в его плоти пуль, нараспев перечисляла эти сражения, точно читая молитву. И одну за другой со звоном роняла извлеченные пули в подставленную миску. Начала она с битвы при Гарильяно, во время которой был убит ее Филиппо. Дзынь! Прозвенела упавшая в миску пуля. Аньяделло. Дзынь! Кериньола. Дзынь! Бикочча, Форново, Равенна. Дзынь, дзынь, дзынь! Мариньяно, Новара. Осада Падуи. И наконец Павия. Война эта пришла к ним издалека, но добралась почти до порога их дома. Дзынь, дзынь! Пули падали в глиняную миску, точно слезы из глаз Пресвятой Девы, и лежали там, неподвижные, как бусины — кровавые бусины неких страшных четок. И Нонна на мгновение застыла, склонив голову и печалясь обо всех тех, кто пал во время этих бесчисленных сражений.