— Лучше бы ты занялся чем-нибудь другим.

— Не понравилось… — вздохнул Стивен. — А я думаю, что человек должен заниматься в каждый данный момент лишь тем, к чему у него лежит душа. Иначе ничего толкового из его занятий не выйдет.

— У тебя вышло сейчас что-то очень толковое? — поиздевался Брендон.

— Я не это имел в виду… — Стивен отложил банджо в сторону. — Ты привык мыслить слишком конкретно, тебе нужно видеть быстрый и ощутимый результат. А его может и не быть.

— И ты часто можешь себе позволить такое: заниматься именно тем, чем хочешь?

— Всегда! — заявил Стивен, вставая. — Какой смысл себя принуждать? Во имя чего?

— Принуждать в данном случае — исключительное право обстоятельств, а не собственной воли, — заметил Брендон.

— Вряд ли. Люди обычно преувеличивают значение обстоятельств — чтобы оправдать собственную нерадивость и нежелание действовать.

Брендон опять чуть было не ляпнул про тюрьму, но вовремя спохватился и подумал, что Стивен, может быть, в чем-то и прав. Во всяком случае, в отношении себя…

— Лично я думаю, — сказал он, — что отнюдь не борьба, не насилие над обстоятельствами дают нам шанс управлять ими и заставлять в конечном итоге устраиваться по нашему желанию, а наоборот — способность покоряться и уступать им.

— Возможно, — ответил Стивен. — Но хотел бы я посмотреть на тебя, когда только что сказанное ты станешь применять на деле… Противостоять обстоятельствам надо всегда, но действовать в соответствии с установленными ими правилами. А понимание того, что все происходящее с нами неслучайно, — это запасной выход из тех ситуаций, которые именуют безвыходными.

Брендон поглядел на Стива, еще раз про себя отметив, что при отсутствии какого-либо серьезного образования тот способен с успехом рассуждать на любые отвлеченные темы, — похоже, этим даром он наделен от природы.

— Не совсем тебя понял, — покачал он головой, — так что же все-таки: бороться или принимать все как должное?

— Принимать только в том случае, если есть внутреннее ощущение, что любая борьба будет не только бесполезна, но и вредна.

Брендон неодобрительно поморщился и вздохнул про себя: «А что я-то сейчас делаю: действую или принимаю все как есть? Скорее второе, чем первое…»

— Но лишь очень немногие, — продолжал Стивен, прохаживаясь по комнате, — могут принять жесткие условия игры, диктуемые жизнью, даже если и понимают, что в этом их единственное спасение.

— Ты забываешь, — Брендон потянулся к книге, лежавшей перед ним на столике, — что тут зачастую срабатывает самый мощный инстинкт — инстинкт самосохранения. Под его напором гаснут все чувства, все доводы рассудка. Он заставляет нас действовать совершенно безотчетно.

— Да, — согласился Стивен, — только один действует так, а другой — прямо противоположно.

— Но вряд ли кто заранее сможет предсказать, как он сам поведет себя в критической ситуации. Вот в чем дело!

— Что тут предсказывать? — пожал плечами Стивен. — Просто каждый ведет себя так, как он должен себя вести. И его личная воля имеет в этот момент мало значения.

Адвокат снова посмотрел из-под нахмуренных бровей. И хотя все сказанное Стивеном было достаточно отвлеченно, неконкретно, Брендону показалось, что речь сейчас идет о нем самом.

— Значит, ты считаешь, что происходящее полностью предопределено? — спросил он.

— Да, предопределено очень многое. От нас самих мало что зависит. Но иногда бывает и так, что зависит слишком много… от нашего выбора! Порой сделать выбор для нас бывает мучительно трудно, ведь именно в этот момент мы смутно осознаем, что за неверно сделанный шаг расплачиваться придется, может быть, целую жизнь…

— У тебя лично было много таких ситуаций?

— Наверное, да… Иногда трудно самому себе признаться в том, что твой выбор был ошибкой…

— А именно? — продолжал дотошничать Брендон.

Стивен замолчал, потом с ироничной улыбкой поглядел на него:

— Слушай, Брендон, пошли лучше выберем себе что-нибудь на обед. От безделья так есть хочется! — сказал он, направляясь к кухне. Брендон удивился такому быстрому завершению разговора, но заморить червячка тоже был уже не прочь и, поднявшись, пошел за Стивеном.

Едва они переступили порог кухни, как со двора донесся громкий собачий лай. Стивен чуть вздрогнул и посмотрел в окно:

— Людей пока не видно, зато живность уже наведалась.

— Это же собака.

— Собака, — подтвердил Стив, настороженно оглядывая двор. — Но у собаки обычно есть хозяин… И кем бы он ни был, видеться нам с ним необязательно.

— По-моему, просто забежала какая-то бездомная псина.

— Может быть… — Стивен опустил жалюзи. — Собака… пожалуй, единственное животное, которое не в состоянии прожить без человека, хотя имеет все возможности для этого. Нет хозяина — нет причины для жизни! — Стив распахнул холодильник и сосредоточенно оглядел его содержимое. — Собачья преданность, которой принято умиляться, — это проклятие для собаки и позор для человека, — продолжал он, прихватывая по банке с каждой полки, — а собака — это зомби животного мира, которого человек создал себе на потребу. Человек воспользовался страшной мутацией, роковым изменением, произошедшим со звериной психикой — появлением инстинкта преданности, — и тысячелетиями нещадно его эксплуатирует. Этот новый инстинкт, оказавшийся сильнее всех остальных, изуродовал несчастную зверюгу, оторвал ее от своих диких собратьев. Вот скажи: для чего существует эта тварь? — Стивен поставил банки на стол и принялся их открывать. — Только чтобы служить и поклоняться своему божеству: хозяин — бог, центр мироздания, смысл существования! Собачья верность, преданный собачий взгляд… потом собачья жизнь, паршивая собака… и в итоге: «Собаке собачья смерть!» — и Стивен завершил свою тираду, побросав крышки в мусорное ведро.

Брендон стоял рядом немного озадаченный — он не очень понял, на самом ли деле Стив так думает или удачно использует чужие идеи.

— Странно ты как-то мыслишь… — задумчиво протянул он.

Стивен ухмыльнулся:

— По тому, как ты на меня смотришь, держу пари: у тебя дома какой-нибудь шпиц или фокстерьер.

— Нет, у меня нет собак. Правда, Джефф просил… но жена не выносит.

— Видишь?! — торжествующе воскликнул Стивен. — Я не одинок!

— Знаешь, насчет собак… я вспомнил сейчас один эпизод… из детства, — проговорил Брендон. — Мне шел тогда седьмой год, но я был такой щупленький, что на вид мне было не больше пяти. Мы с мамой поехали в гости к тете в ее загородный дом. И к ней в этот день зашла приятельница со своим любимцем — медлительным, добродушным сенбернаром, которому я, видно, сразу же приглянулся, потому что пес лишь на секунду задержался на пороге, повернул морду чуть в сторону и направился прямиком ко мне. Я как сейчас вижу, как стою посреди комнаты, огромный лохматый зверь идет на меня, а я не могу и с места сдвинуться — ноги будто вросли в пол! И все это продолжается очень долго — как в покадровом просмотре. Когда между нами оставалось не более трех футов, я вдруг заорал так громко, что бедный пес отпрянул в сторону — слышать такое от ребенка ему, наверное, еще не приходилось. Плакал и кричал я долго, уговоры не помогали. Мама позвонила папе, и он вскоре приехал. Посадил меня к себе на колени, потрепал по голове и сказал: «Брендон, я думаю, ты все еще плачешь только потому, что тебе стыдно за то, что ты испугался. Но знай: кто ничего не боится, тот ничего по-настоящему и не любит в этой жизни…» Я мало что понял тогда в его словах, но запомнил их навсегда. Впоследствии отец ничего подобного мне больше не говорил. Думаю, эту фразу он незадолго до этого где-нибудь услышал или прочел и, не найдя сразу, чем утешить ребенка, сказал первое, что припомнилось.