Здание станции казалось пустым и спящим. Только одна уборщица в белом халате уныло вытирала пол. Ивановы подошли к ней.

— Тут у вас поесть не будет ничего? А?

Уборщица пристально посмотрела на Ивановых, потом спросила:

— А откуда вы приехали-то? Сейчас вроде и расписания-то нету такого…

“Понимает”, — подумал Иванов 1-й и стал рассказывать легенду.

— Мы ездили к друзьям на дачу, засиделись, выпили, а электрички только досюда идут. Вот мы и приехали.

— Это что ж за электрички такие? — заинтересовалась уборщица, недоверчиво оглядывая Ивановых.

Иванов 1-й смутился, но нашелся Иванов 2-й:

— А мы знаем? Это вас надо спрашивать, что за поезда у вас такие… Не оформите нам поесть что-нибудь?

— А я откуда возьму? — недоуменно спросила уборщица. — Обращайтесь ко мне, он у нас главный.

— К кому?

— Ко мне.

— А где это?

— А вот по коридору пройдете, там дверь. Только он, наверное, спит сейчас.

Ивановы пошли по коридору и остановились около двери с табличкой “Я”.

Когда они постучали, им никто не ответил. Они вошли. За столом сидел я, положив ногу на ногу. Я был круглым, как ноль, и не понимал ничего.

— Эй! — крикнул Иванов 1-й.

Я не отвечал и не понимал.

— Вот она, причина! — торжественно сказал Иванов 1-й и вынул револьвер. — Вот где хранится вся эта гадость.

Он выстрелил в меня пять раз. Я остался недвижим.

— Что это, что это?!! — прибежала вдруг уборщица и ахнула. — Убили… Убили, гады! Милиция!

— Спокойно, бабуся, — сказал Иванов 1-й, нацелив на нее револьвер.

Бабушка рухнула в обморок, и откуда-то вдруг появился огромный, как каланча, милиционер с красными руками. От него сильно пахло вином.

— Погодь, — сказал он, еле ворочая языком. — Пойдем пройдемся, я все объясню.

Ивановы посовещались, потрогали свои боеприпасы и пошли за милиционером. Милиционер шел, как будто бы не обращая на них внимания, толкнул дверь с табличкой “Милиция” и вошел. Ивановы вошли за ним.

— Ну? — вдруг обернулся к ним милиционер, потом каким-то свойским приемом сильно ударил Иванова 1-го в морду и обезоружил всех троих. Иванов бешено рванулся в дверь, но она оказалась закрытой. Все это произошло мгновенно. Тут же вошел откуда-то второй милиционер, толстый, как пончик, подошел к Ивановым и спросил:

— Родственники есть?

— Нет, — смущенно потупился Иванов 1-й.

Милиционер, удовлетворенный ответом, залепил ему такой нокаут, что Иванов 1-й, стукнувшись головой о стену, упал на бетонный пол. Два других Иванова хотели что-то сказать, но тоже скоро лежали со скособоченными челюстями.

— Бить будем? — спросил первый милиционер.

— А то нет, — засмеялся толстый.

— Хорошо! — обрадовался длинный и, сходив куда-то, принес свинцовый утюг. — Вот! — сказал он, вдевая утюг в сибирский валенок.

Потом он обернулся к Иванову 1-му.

— Встань, сука! Тебе говорят!! Твоя мать!!!

Иванов 1-й, напуганный, больной, встал у стенки.

И тут — ббах! Иванов 1-й потерял сознание и едва слышал, растекшись по полу, как их долго били ногами, потом, видимо устав, отнесли в какую-то камеру и закрыли на ключ.

Часа через два Ивановы как-то пришли в себя, потому что у них был зверски здоровый организм, но они еще ничего не понимали. Все тело болело удивительно.

Вдруг раскрылась дверь, и они увидели голову милиционера.

— Пойдем, — икнув, сказал он.

— Это безобразие! — закричал вдруг Иванов 1-й. — Я буду жаловаться! Вы не имеете права!

— Да брось ты, — добродушно произнес милиционер. — Пойдем лучше выпьем.

Ивановы опять пришли в эту комнату. На столе стояли четыре бутылки водки и много пустых. Кроме того, там также была селедка.

— Садитесь, — вяло проговорил милиционер. Его друг совершенно отрубился и что-то мурлыкал под нос. Ивановы, потирая бока, сели за стол, и милиционер налил им водки.

— Выпьем! — сказал милиционер и стал рассказывать о своей горестной жизни, о том, что ему надоели всякие сволочи и пьяницы, а также начальство, и что вообще ему надоело все на свете, и больше всего ему надоел он сам.

В это время в комнату вошел я в розовом фраке на цыпочках и сказал:

— Но-но, мне пить нельзя, заканчивайте это безобразие.

— Кто это? — спросил Иванов 1-й милиционера.

— Да надоел он мне тоже уже до осоловения! — раздраженно бросил милиционер.

— Но мы же убили его, — заметил Иванов 2-й.

Милиционер замахал на Ивановых руками, как на детей, и тупо сказал:

— Ну, вы — козлы…

— А что?

— Нет, вы — козлы… А он — бессмертен и вечен… Господи, дай мне тоже такую силу, не погуби, позволь воцариться в царстве моем, слиться с Тобою…

И милиционер заплакал, как крокодил.

— Вы меня все задолбали, — сказал он капризно. — Вот закрою глаза — и вас не будет. Ха-ха.

— Что он мелет? — испугался Иванов 3-й.

Ивановы обнялись между собой, как педерасты.

— Все, — сказал я. — Я пошел в комнату.

Я закрыл за ними дверь. Ну их всех к черту! Надоели уже эти Ивановы ужасно. Пускай они там себе копаются в дерьме. А мне пора спать. Завтра будет день опять. Опять что-нибудь новое и интересное. А если нет — тогда буду скучать. Но сейчас буду спать.

Я пошел в свою комнату.

— Ты вытер в ванной? — крикнула мне мама.

Я что-то буркнул в ответ и пошел. Окинув взглядом свою комнату, я понял, что здесь царит абсолютный бардак. Но настроение у меня было потрясающее. Что-то такое удивительно нервное и возбужденное. Хотелось жажды действий. Правда, с другой стороны, хотелось спать. Креме того, я был ужасно влюблен в одну гениальную девушку и ужасно страдал.

Я помню темную вечеринку, когда мы пили виски из бокалов, я помню сверкание ночных сигарет, и танцы, и музыку, и дурацкие разговоры, и смех.

Однажды мы пошли за водкой, а я был маленьким мальчиком. Один друг, с подбородком, словно высеченным из скалы, кричал дебильные песни, и это было ужасно смешно.

Мое духовное сознание в это время находилось на пути к освобождению психики от общих законов, поэтому для меня было все дивно и ново.

И девушка, которая пила водку так нежно, как маленькая девочка, была далекой мечтой, которая существует только один раз. Это был момент очарования, когда я знал, что все имеет смысл и все так хорошо, что можно расцеловать дворников и деревья, а утром брести, нащупывая у себя во рту магические похмельные следы того, что уже было.

Я вздрогнул и поставил пластинку. Это был Моррисон — поэт трогательной меланхолии, тяжелый, но хрупкий цветок. Я ушел в его вечер, и он успокаивал меня. Как хорошо, что нам больно вдвоем, нам так