двери, и дальше из галереи, потом по ступеням – но я все еще слышу ее. Даже в моей комнате, даже тут – рыдания, не стихающие рыдания.

– Успокойся, – говорит Слива, прикасаясь к моему лицу платком.

– Почему никто ее не утешил? – Мой голос сел и кажется грубым. – Она надрывала сердце.

– Это была ты, Мэри, – мягко произносит Слива. – Никто не плакал, кроме тебя.

Проснувшись, я вижу Диаманта на стуле рядом с моей кроватью, он смотрит на меня. Секунды проходят одна за другой.

– Теперь вы видите, что с вами делают эти погребенные воспоминания?

Я сажусь, спускаю ноги с кровати. Мне нужно подняться, правда, я так ослабела, да и что-то подсказывает мне – Диамант не представляет собой угрозы. Не в этом смысле, по крайней мере.

– Я не могу вспомнить прошлое.

– Не можете или не хотите?

От гнева в его голосе у меня пересыхает горло. Мне хочется пить, но вода на столике у двери и мне придется пройти мимо него, чтобы добраться до нее.

– Я не могу, – говорю я, не отрывая взгляд от рук.

– Чего вы боитесь? – Его голос смягчается, теперь он спокойный и убаюкивающий.

Я поднимаю глаза и встречаю его взгляд.

– Вы расскажете Уомаку.

– А! – кивает он. – Я так и думал. Вас выдает выражение лица, когда вы видите его.

Мое лицо опять выдало меня.

– Он главный врач, и я обязан сообщать ему о вашем прогрессе. Но могу пообещать не говорить о деталях. – Некоторое время он не сводит с меня взгляд. – Не все, что вы вспомните, непременно должно быть правдой. Мы все видим вещи по-разному. Вот взять хотя бы цвет неба.

Небо серое.

– Какого оно цвета, по-твоему?

– Серого, – отвечаю я.

– А я назвал бы его бежевым.

– Бежевым? Нет. Оно шиферно-серое, но уж точно не бежевое.

Он улыбается.

– Вот видите, никто из нас не лжет. Мы оба говорим правду. Так же и с прошлым. Воспоминания – это то, как мы интерпретируем события. Что мы называем правдой, как ее видим. И не более. Иногда мы ошибаемся. Но меня это не касается. Я не детектив. – Он откидывается на спинку стула. – Никто не пытается вас подловить.

Я делаю вдох.

– У меня бывают кошмары. – От досады руки сковывает спазм. Досады на себя или на Диаманта, я даже не знаю.

Он кивает.

– Кошмары редко бывают воспоминаниями. Обычно это проявления беспокойного разума.

Я уже рассказала ему. Рассказала ему о моих кошмарах, и они ничего не значат. Он хочет еще.

– Мне не хочется вспоминать, что случилось. – Вот, я это сказала. Дело сделано.

– Конечно, вам этого не хочется. – От нетерпения его голос становится более резким. Значит, он устал, устал от бесконечных и ни к чему не ведущих разговоров. – Именно поэтому вы и похоронили их в своей памяти. – Его челюсть напрягается. – Неужели вы не видите, что чем дольше держитесь за эти ужасы, тем быстрее они разрушают ваш разум? Эти воспоминания уничтожат вас, если вы им позволите.

Уничтожат меня? То есть все немногое, что осталось от меня, исчезнет? Но ведь в этом наверняка нет ничего плохого, не такая уж большая потеря для мира.

– Я и раньше лечил пациентов с травматической амнезией.

– И гипноз помог им?

– Нет. – Он делает глубокий вдох. – Не помог, потому что тогда я не слышал о гипнозе, то есть не слышал, что его можно использовать в лечении. Как и вы, я думал, что это нечто из разряда развлечений для мюзик-холлов. Теперь я все понимаю лучше.

Он не позволит мне прекратить сеансы. Теперь мне это ясно. Он должен спасти меня, даже если я этого не хочу. Он должен спасти меня, чтобы доказать собственную правоту.

– Я понимаю ваши сомнения, правда, но вы должны мне верить. Это лечение может излечить и излечит вас, но только если вы позволите.

– Верить вам? – Руки начинают дрожать. Я сжимаю ткань юбки, чтобы унять дрожь. – Как я могу вам доверять, если вы мне солгали?

– Солгал?

– Вы такой же, как Уомак, такой же, как все они.

Он хмурится, постукивая ручкой по блокноту.

– Вы сказали, что мне можно выйти наружу. Вы обещали.

– И вас не выпустили?

Я отрицательно качаю головой.

На его челюсти дергается мускул.

– Тогда завтра вы выйдете на прогулку, даже если там будет лить как из ведра, даже если мне самому придется вывести вас! Даю слово.

Он встает. И собирается уйти.

– У меня были братья. – Слова сами вырываются изо рта. – Три брата, их больше нет.

– Нет?

– Они мертвы.

Он хмурится и делает шаг ко мне.

– Вы уверены?

Я пожимаю плечами.

– Мне казалось, это только кошмар, но… – Я трясу головой. – Думаю, это настоящее воспоминание.

Он садится на стул, скрещивает руки на груди.

– Расскажите мне.

– Я вспомнила… птичье пение. – Звучит глупо. Лицу становится жарко, и шерстяное платье колет под мышками. – Было холодно и… кто-то звонил в колокол.

Он подается вперед.

– Колокол, говорите?

– Да, он все время звонит. – Ведь правда? Сейчас я не слышу его, и мне не хочется, чтобы он считал меня сумасшедшей, иначе я никогда не выберусь отсюда. – То есть я хочу сказать, там был колокол, в той церкви. И все.

Диамант кивает.

– Ваши братья умерли вместе?

– Да. – Я вижу их. Все трое лежат в ряд, их кожа холодная и липкая, когда я целую их в лоб.

– Можете вспомнить, как они умерли?

Как же холодны эти мальчики, прямо как лед – белый и неподвижный.

– Мод?

– Я не помню.

Его лицо бледнеет. Он думает, это я их убила. Надеюсь, он не прав.

– Я уже здорова? – Пальцы еще сильнее сжимают подол, зарываются в грубую и жесткую ткань, ее прикосновение успокаивает.

– А вы сами чувствуете себя здоровой? – Он пристально и с любопытством смотрит на меня.

– Да. – Я выдерживаю его взгляд и напоминаю себе, что нельзя прятать глаза, нельзя нервничать.

– Вряд ли причина такой тяжелой болезни так просто даст о себе знать. Обычно такие воспоминания погребены слишком глубоко, чтобы их можно было пробудить по щелчку пальцев.

– Так значит, есть что-то еще?

– Боюсь, что да.

Значит, это еще не все, есть что-то хуже смерти моих братьев. Гораздо хуже.

– Расскажите мне о своем отце, – просит он.

– Я не… – Но я помню. Я и правда помню. – Он мертв, как и моя мать. – Пытаюсь засмеяться, но смех застревает в горле и что-то жжет глаза. – Он умер от инфлюэнцы, когда мне было двенадцать. Моя мать умерла при родах. Я отняла у нее