больше не выйду из своей комнаты, мне становится плохо, а ведь так наверняка и будет, если я в скором времени не заговорю. В голову не приходит ничего, чем я хотела бы поделиться с Уомаком. Совсем ничего, так что надо взять от встреч с Диамантом все, пока у меня не отобрали эту возможность.

– Думаю, я бы наверняка смогла бы что-то вспомнить, если бы мне разрешили выйти на улицу.

Диамант хмурится.

– Теперь тебя выпускают на прогулки.

– Эту не велено выпускать, – вмешивается Двойной подбородок. – Распоряжение доктора Уомака.

Глаза Диаманта расширяются.

– Что ж, а мое распоряжение – сопроводить ее на прогулку, чтобы она подышала свежим воздухом.

Наконец-то моего лица коснется ветер, я почувствую траву под ногами. Даже не верится.

Диамант обводит рукой окно.

– Иначе зачем нам все эти восхитительные территории? – Он не сводит широко распахнутых глаз с Подбородка. – Всем известна польза от свежего воздуха и прогулок для здоровья душевного и физического. Именно ради этой цели и обустраивали территории лечебницы!

Санитарка откидывает голову назад, так что подбородок растворяется в ее шее.

– Само собой, ее будут сопровождать два смотрителя, – добавляет Диамант. – Уверен, этого вполне достаточно, чтобы соответствовать всем требованиям безопасности.

На его лице мелькает улыбка – секунда, и она уже скрылась.

– Очень хорошо, доктор. – Подбородок явно недовольна. Ее губы сжаты так сильно, что кажется, будто рот стерли с ее лица. Она хватает меня под руку сильнее, чем раньше, и уводит меня обратно. Потом там проступят синяки – красные и фиолетовые в форме ее пальцев, как раз рядом с желтыми, коричневыми и зелеными, старыми, уже почти сошедшими.

– Когда я выйду на прогулку? – спрашиваю я уже после возвращения в комнату.

Она не отвечает. Ее рот все еще напоминает тонко и гневно прочерченную линию, когда она разворачивается, захлопывает дверь и запирает меня.

За столом коричневую книжку точно не спрятать, места совсем нет, но вот под окном, где штукатурка отвалилась и потрескалась, есть щель. Она как раз подойдет.

После полудня я только и делаю, что гляжу в окно и жду. Солнце скрывается за горизонтом, раскрашивая золотом деревья и изгородь. Туман стелется по полям, где прячется река. Они не выпустят меня сейчас, уже слишком поздно, и длинные тени ложатся так густо, что им ничего не стоит укрыть меня.

Слива приносит мне ужин.

– Когда меня выпустят на прогулку? – спрашиваю я.

– На прогулку?

– Туда. – Я указываю на окно, за которым уже легли сумерки, лишив мир всех красок, кроме серой. – Туда, на территорию. Мне обещали прогулку.

– Не сегодня, это точно, – отвечает она. – И ни в какой другой день, насколько мне известно.

– Но я должна. Мне обещали! Диамант так сказал.

– А-а!.. – В ее глазах проскальзывает жалость, а брови складываются домиком. Она испытывает жалость ко мне, и мне этого не вынести. Я разворачиваюсь к окну.

– Доктору Уомаку виднее, он принимает такие решения. – Она легко похлопывает меня по плечу, будто колеблясь.

Разочарование давит на грудь словно булыжник. Диамант солгал. Конечно, удивляться тут нечему, но все же я удивлена. Здесь лгут все, кроме меня.

Глава 7

Снова колокольный звон. Кем бы ни был этот беглец, он должен находиться уже очень далеко, так что весь этот переполох по какому-то другому поводу.

– Кто-то умер? – спрашиваю я Сливу, когда она приносит ужин.

– Ничего такого не слышала.

– Тогда почему бьют в колокол?

Она хмурится.

– В какой колокол?

– Как это «какой колокол»? О каком еще колоколе может быть речь? – О том, что звонит сейчас громче прежнего, от его «бом-бом-бом» гудит голова, и этот гул отдается в ней со всей силой. – Об этом! – Я указываю в том направлении, откуда, похоже, доносится звон, но теперь мне уже кажется, что он гремит сразу повсюду, со всех сторон. Я прячу палец, надеясь, что она не заметила дрожи в руке. – Он звонит уже неделю начиная с субботы. – На самом деле я уверена, что в колокол бьют гораздо дольше, но с этими людьми лучше быть предельно точной, даже если речь идет о несуществующих вещах. На ее лице застыло настолько тупое выражение, что мне хочется залепить ей пощечину. – Колокол. – Я сжимаю зубы. – Этот. Чертов. Колокол. В который бьют прямо сейчас.

Она утыкается взглядом в потолок.

– Нет. – И трясет головой. – Не слышу я никакого колокола.

– Да, слышите. – Это она нарочно врет, чтобы выставить меня окончательно спятившей. – Да вся чертова лечебница должна его слышать!

– А грубых выражений мы здесь не терпим, – произносит Слива, поджимая губы. – Я передам доктору. – И разворачивается к двери.

– И правильно, потому что вы оглохли.

Дверь хлопает, в скважине поворачивается ключ.

– Ко всем чертям оглохли! – кричу я вслед ее удаляющимся шагам. – Ко всем чертям оглохли!

Теперь колокол так ревет, что этот грохот слышен даже сквозь ладони, которыми я изо всех сил зажимаю уши. Неудивительно, что здесь все спятили. Вообще ничего удивительного.

Я забираюсь в кровать, прячусь с головой под одеяло, но колокол не стихает. Его бой становится только громче, медленнее, глубже. Он напоминает тот звон, который я слышала во время сеанса гипноза, на той узкой дорожке на холодном ветру, когда еще пела малиновка. Птица и сейчас поет свою скорбную песню, та же самая птица, посреди могильных плит.

Как же холодно стоять на ветру, он пронизывает до костей. Я дрожу и кутаюсь в пальто. А колокол все звонит и звонит, ветер разносит по опустевшему кладбищу каждую скорбную ноту. Собралось так мало людей, как же мало нас осталось. Деревня постепенно умирает: все молодые и достаточно крепкие, чтобы работать, уезжают в города, влекомые их богатством, огромными заводами и фабриками, их черными грозящими задушить трубами.

Твердая земля безжалостно проглатывает один за другим три гроба. Священник бубнит что-то под нос, большую часть слов не разобрать – они вылетают из его рта, а ветер подхватывает и уносит их к лиловым вересковым пустошам. Возможно, Бог где-то там, потому что среди нас его точно нет.

– Женою рожденный…[4]

Могильщики беспокойно топчутся на месте. Они ждут, когда мы уже разойдемся, чтобы они могли засыпать могилы и поспешить домой к своему чаю.

– …блаженны умирающие в вере Господней… они упокоятся вдали трудов своих[5].

Комья земли стучат по крышкам гробов.

– Что же теперь будет с тобой, маленькая Мод? – Потрепанное годами лицом Филимона морщится от беспокойства.

– О, со мной все будет в порядке. – Его