Зайнвел… — нашептывает злой ангел. — Он будет касаться тебя своими мокрыми усами… Он будет тебя обнимать костлявыми руками… Он и тебя будет мучить, как тех жен, и молодой вгонит в гроб… А "тот" вернется и будет страдать; он больше уж не будет обучать тебя своим песенкам; ты уж не будешь по вечерам сидеть с ним вместе… С реб Зайнвелом ты будешь сидеть…"

"Нет! Пусть небо на землю падет, а помолвку надо расторгнуть!"

Я уж не спала до самого утра.

Первой проснулась мать. Поговорить бы с ней, но я привыкла при всех затруднениях обращаться за помощью к отцу.

Но вот просыпается и отец.

— Знаешь, Сореле, — были первые его слова, — я уже чувствую себя совсем, совсем хорошо; вот увидишь, я еще сегодня выйду на улицу.

— Благословенно его святое имя! Все это благодаря счастливой доле нашей дочери, все благодаря ей, дочери нашей — праведницы…

— А фельдшер действительно прав — молоко мне очень помогает…

Оба молчат, а добрый ангел снова говорит мне:

"Если будешь доброй и послушной, отец выздоровеет, но стоит сорваться с твоих уст хоть одному грешному слову — он не выдержит и тотчас же умрет".

— Слышишь, Сореле? — продолжает отец, — довольно уж тебе быть торговкой…

— Ну, что ты говоришь?

— Что слышишь! Я еще сегодня хочу побывать у реб Зайивела… Он устроит меня в каком-нибудь деле или одолжит немного денег — и мы откроем лавочку: немного я буду там сидеть, немного — ты. Потом я начну торговать хлебом…

— Дай бог!

— Конечно, бог даст. Когда ты будешь сегодня покупать материю на свадебные платья, купи для себя… хотя бы и на два платья. А почему бы и нет? Он велел брать все, что надо. Не пойдешь же ты на свадьбу в своих лохмотьях!

— Да ну! — отмахивается мать, — главное, детям надо кое-что справить. Рувим совсем босой, на той неделе он занозил себе ногу, еще и теперь хромает… Да к тому же к зиме дело идет-нужны фуфаечки, рубашонки, ватные курточки…

— Покупай, покупай!..

"Слышишь, — говорит добрый ангел, — как только ты произнесешь дурное, мать твоя не будет иметь платья, а ты ведь знаешь, старое совсем расползлось; братья твои будут в зимнюю стужу ходить в хедер раздетыми и разутыми, а летом — занозят себе ноги…"

— Правду сказать, — говорит мать, — следовало бы обо всем твердо договориться, так как очень добрым человеком его считать нельзя… Надо оговорить, сколько он ей завещает — потому что наследников у него потом окажется, как песчинок… Если не завещание, то пусть хоть расписку даст. Потому что сколько, в самом деле, может такой прожить, еще год, еще два…

— В довольстве, — вздыхает отец, — живут долго.

— Долго! Не забудь — семьдесят лет… Частенько кожа у ушей делается у него мертвенно-бледной.

И злой ангел говорит:

"Будешь молчать — под венец пойдешь с мертвецом; с покойником будешь жить. Ложе делить будешь с трупом…"

Мать вздыхает.

— Все в руках божьих, — замечает отец.

Мать снова вздыхает, а отец говорит:

— Что же делать? Разве у нас есть лучший выход? Понятно, будь я здоров, зарабатывай я, было бы хоть хлеба вдоволь.

Он не договорил. Мне показалось, что в сердце у отца что-то плачет.

— Будь она хоть моложе на год-другой, я бы на крайность пошел… Разве я знаю? Лотерейный билет купил бы, что ли…

И я молчала…

Мой семидесятилетний жених дал на свадебный гардероб отцу несколько сот злотых, а мне свадебную расписку на полтораста злотых.

Люди говорили: "Прекрасная партия!"

У меня появились подруги. Та, что в атласном платье, с часами и цепочкой, заходила ко мне раза два-три на день. Зовут ее Ривке. Она была необыкновенно счастлива, что я догнала ее, что наши свадьбы будут в один и тот же месяц. Были у меня еще подруги, но Ривке просто липла ко мне.

— Те ведь еще сопливые девчонки. Кто знает, сколько они еще проваландаются!

Ривке выходит замуж на сторону, в другой город, но первые два-три года после свадьбы она с мужем будет на хлебах у своих родителей. И все это время мы будем вместе: то она забежит ко мне на чашку цикория, то я к ней на цикорий или в субботу после обеденного сна — испробовать вареные бобы.

— А после моих родов, — говорит мне однажды Ривке, и лицо у нее сияет при этом, — ты будешь около меня сидеть, не правда ли?

Я молчу.

— Ой, — говорит Ривке, — отчего ты такая грустная? Случается такое и в семьдесят лет…

— Ты не думай! — продолжает она меня утешать, — когда бог захочет — и метла стреляет! А если б и нет, как долго, думаешь, это может продолжаться? Человек ведь не живет вечно! А вдовушка молодая ты будешь — просто пальчики оближешь!

Ривке не желает реб Зайнвелу зла:

— Он-таки из собак собака! Ту жену он замучил… Но та жена была больная, а ты здорова, как орешек… С тобой он будет обращаться хорошо, еще как хорошо!

"Он" вернулся.

Отцу действительно стало легче, но ему вздумалось вдруг поставить сухие банки, — без этого он не рискнет выйти на улицу. Он чувствует, что от лежанья, затем от сидения — от всего вместе — у него кровь застоялась, — ее надо разогнать! Да к тому же и спину ломит. Тут вернейшее средство — сухие банки.

Я дрожала, как в лихорадке: с сухими банками приходит обычно "помощник", а не сам фельдшер.

— Сходишь за фельдшером? — обратился ко мне отец.

— Что ты, — перебила его мать, — девушка — невеста!..

Мать сама отправилась к нему.

— Отчего ты так побледнела? — с тревогой спросил меня отец.

— Ничего…

— Вот уже несколько дней, — допытывался он.

— Тебе кажется, папа.

— И мама то же сказала…

— Полно!

— Сегодня, — хочет меня обрадовать отец, — тебе уже будут примерять свадебные платья.

Я молчу.

— Тебя это совсем не радует? — спрашивает отец.

— Почему не радует?

— Ведь ты не знаешь даже, что тебе шьют?

— Да ведь с меня снимали мерку!

Тут пришла мама с самим фельдшером.

У меня от сердца отлегло. Но в то же время во мне что-то тревожно заныло: "а его" ты, должно быть, больше не увидишь…

— Ну, и свет теперь, — говорит фельдшер, сопя и отдуваясь. — Реб Зайнвел женится на молодой девушке, а Лейзер, сын синагогального старосты, сделался отшельником, сбежал от жены!

— Лейзер, — удивляется мать, — что вы говорите?

-- Что слышите! А вот еще — я, в шестьдесят лет, с утра до ночи на ногах, а мой молодой