Меня снова начинает лихорадить.

— Не держите у себя такого неверу! — бросает мама.

— Неверу, — говорит фельдшер, — почему неверу?

— К чему мне все эти истории? — нетерпеливо перебивает отец. — Займитесь-ка лучше своим делом!

Отец мой по натуре добрый. Мне всегда казалось, что он и мухи на стене не тронет. И все же, сколько обидного для фельдшера было в его словах!..

Как больной, прикованный к постели, он бывал счастлив, когда кто-нибудь заходил к нему покалякать. Но с фельдшером он почему-то никогда не мог спокойно говорить, всегда перебивал его и предлагал "заняться своим делом". Но только теперь я это впервые так крепко почувствовала. У меня сердце защемило от боли… Как бы это он оскорбил "того", того, который сейчас лежит больным!..

— Чем он болен?

— Он говорил, что у него сердечный недуг.

Я хорошо не знала, что это означает. Но, несомненно, это нечто такое, что может иногда уложить человека в постель. И тем не менее сердце мне подсказывало, что в чем-то здесь и моя вина.

Ночью я плакала во сне. Мать разбудила меня и подсела на кровать.

— Тише, дитя мое! — сказала она. — Не станем отца будить!

И наша беседа велась шепотом.

Мама заметила, что я сильно расстроена, она смотрела на меня испытующе, собираясь, видно, что-то выведать, — а я решила ничего не говорить, по крайней мере теперь, когда отец спит.

— Дитя мое, отчего ты плакала?

— Не знаю, мама.

— Ты здорова?

— Да, мама. Иногда лишь голова болит.

Она сидела, опершись, на моей постели, и я, пододвинувшись, положила ей голову на грудь.

— Мама, — спросила я, — отчего у тебя так сердце бьется?

— От страха, доченька.

— Тебе тоже страшно ночью?

— И ночью, и днем — я постоянно боюсь.

— Чего же ты боишься?

— За тебя боюсь…

— За меня?

Мать не ответила, но я почувствовала, как слеза, горячая слеза, упала мне на лицо.

— Ты плачешь, мамочка?

Слезы стали падать чаще.

"Ничего не скажу", — решаю я про себя окончательно.

Немного спустя мать вдруг спросила меня:

— Не рассказала ли тебе Ривке чего-нибудь?

— О чем, мама?

— Про твоего жениха.

— Откуда она знает моего жениха?..

— Если б она его знала, она бы не говорила. Но в городе… не знаешь разве… из зависти… богач… осмеливается на старости лет жениться на девушке… ну и болтают, разумеется… Разве я знаю?.. Не говорили ли тебе, что его последняя жена умерла оттого, что он ее истязал?

Я совершенно равнодушно ответила ей, что слыхала что-то об этом, но от кого именно — не знаю.

— Наверное, от Ривке, чтоб ей набок рот скривило! — рассердилась мать.

— Отчего ж она тогда так внезапно умерла?

— Отчего? У нее был сердечный недуг…

— Ну, и что же? Разве от сердечного недуга умирают?

— Конечно…

Мне словно что-то ударило в голову.

Я стала "шелковой"… Меня хвалили везде. Отец и мама никак этого не могли понять, а мой портной — и того меньше. Я была ко- всему равнодушна: мать делала все, что ей хотелось, она сама и материю выбирала, и покрой, и фасон… все, как ей самой нравилось.

Бывало, зайдет Ривке ко мне и за голову хватается:

— Ну как это в модах полагаться на мать — на старосветскую женщину?! Ведь по субботам тебе ни в синагоге, ни на улице показаться нельзя будет! Ты сама себя режешь! — кончала она.

Я же при этом думала: "Меня уж давно зарезали…" И я спокойно ждала наступления условленной субботы, когда жениха предполагали пригласить на обед.

Потом состоится "оглашение", а затем — и свадьба.

Отцу действительно стало легче. Он нередко выходит теперь на улицу, его начинает занимать торговля хлебом.

Говорить с женихом о ссуде, как предполагал, он находит преждевременным. Отец думает пригласить его в ту же субботу и на ужин и вот там уж после ужина закинуть словцо.

А раз уж дела пошли к лучшему, то пора расплатиться и с фельдшером. Правда, теперь мы уже пользуемся кредитом — фельдшер и не требует долга, не посылает он также своего помощника к нам, сам приходит, — но пора этому положить конец!

Сколько ему денег отослали — я не знаю, но посланцом был Авремл, братец мой, который, по дороге в хедер, должен был передать эти несколько злотых.

И вдруг несколько спустя к нам зашел "помощник".

— Что, мало прислали? — встретил его отец.

— Нет, реб Иуда! я зашел попрощаться.

— Со мной? — удивился отец.

Лишь только он вошел, я, обессиленная, опустилась на первый попавшийся стул. Но при последних его словах я сразу же вскочила, и у меня мелькнуло в голове, что я должна его защитить, не допустить, чтоб его оскорбили. Однако до этого не дошло.

— Я ведь заходил иногда к вам, — проговорил он своим мягким, сладостным и печальным голосом, который, точно елей, проникал в самое сердце, — теперь я уезжаю отсюда, навсегда… Я и думал…

— Ну, ну, что ж, — уже спокойней сказал отец, — садись, молодой человек! Это даже похвально с твоей стороны, что не забываешь хозяев… Что ж, пожалуйста…

— Доченька, — обратился ко мне отец, — надо б ему что-нибудь дать!

Побледневший "помощник", у которого дрожали губы, горели глаза, привскочил даже, но затем тут же лицо его вновь приняло прежнее печальное выражение.

— Нет, реб Иуда, ничего мне не надо, спасибо, будьте здоровы!

Он никому не подал руки, а на меня едва взглянул.

В этом взгляде я все же почувствовала укор. Мне казалось, что он меня в чем-то обвиняет, что он никогда мне не простит; но чего именно — я и сама хорошо не знаю.

И я снова лишилась чувств.

— Уже третий раз, — слышу я, как мама говорит отцу

— Ничего, в таком возрасте это случается… Но, упаси бог, узнает реб Зайнвел, расторгнет помолвку! Хватит с него больных жен…

Но я не была больной.

В обморок я упала всего лишь еще один-единственный раз, и то уже потом — на свадебной трапезе, когда я впервые хорошо рассмотрела реб Зайнвела.

Нет, я не больна!

Даже вчера, когда фельдшер, обрезавший раз в месяц моему реб Зайнвелу ногти, которые у него врастают в пальцы, уходя спросил, помню ли я его помощника, и сообщил при этом, что тот недавно умер в одной из варшавских больниц, — даже тогда я не упала в обморок, а едва уронила слезу. Я даже сама ее не почувствовала, но фельдшеру слеза моя понравилась.

— Вы добрая, — сказал он.

И только тогда я ее почувствовала на щеке.

И всего