Захар Кузьмич заглушил мотор, оглянулся. Позади полнеба, с облаками, с солнцем, затянуло бегущей тьмой.

«Никак, обложной собирается», — подумал и тут же услышал Агафьин визгливый крик:

— А ну-ка давай отседова, пока я те лысину борщом не ошпарила!

Из столовских дверей выскочил институтский старшой. На бегу распахнул полотняный пиджак, от дождя пялит на лысину. Увидав Захара Кузьмича, прибавил бегу.

— Постойте, погодите! — И руку не пожал и «здравствуйте» не сказал. — Это безобразие! Я этого так не оставлю!

— Что такое? — насторожился управляющий.

— На завтрак у нее борщ, на обед — борщ, на ужин — опять борщ. Всю неделю бездарным борщом народ кормит… А амбиция, амбиция какова!

— Она у нас, конечно, самоучка, да ученую-то повариху где взять?

— Ну при чем здесь ученая? Разве нельзя, через раз хотя бы, какой-нибудь суп сварить, кашу, наконец?

— А у нас ни круп, ни вермишелей нет…

— Это как же так? В городе есть, а у вас вдруг нет?

— В городе много чего есть, а нам не завозят…

— Ну, знаете, — засуетился старшой, из-под натянутого на голову пиджака заблестел глазами. — Это… это черт знает как называется. Я к директору пойду. Пусть он здесь порядки наведет… — И под частящим дождем, полумокрый, потрусил к конторе.

Захар Кузьмич усмехнулся «босой голове». И не жалко было, что Агафья его обругала, что психует старшой, хотя, вроде, не за себя, за людей хлопочет. Только вот не видел в его руках ни тяпки, ни вил, ни лопаты, а всегда с фотоаппаратом и все больше здесь, у столовой, в конторе права качает, но ни в поле, ни у клунь ни разу его не встретил управляющий…

— Захар Кузьмич! Чего же вы не заходите? — Валентин в белой рубашке выскочил со двора. — Это нам огурчики? Чудесная закуска! Давайте-ка их сюда… — И пока к крыльцу подходили, похвалился: — А мы на взводе…

Захар Кузьмич шагнул за Валентином в избу. Институтские кто в чем, но все в чистом, светлом сидят, веселые, за столами сдвинутыми, в блеске бутылок, наполненных прозрачных стаканов. И заробел почему-то, громче, чем надо бы, поздоровался:

— День добрый! — У порога затопал в половик сапогами, грязь сбивая.

— Вот сюда проходите, — показал Валентин в передний угол.

И только повесил фуражку, над избенкой как бомбой ахнуло, дрогнул пол под ногами, хлестнуло в окошки мутной струей, и со струей вперемежку дробно застукало.

— Ого!! Вот это да-а. — Все прянули к окнам.

В стекла забрякало еще гуще, с твердым отскоком. Через муть дождливую Захар Кузьмич разглядел: по склизкой земле скачут россыпью, ширяют в мутные лужи крупные, кипенно-белые градины. Грохнул еще удар, содрогнул избу, от печки взмолилась бабка:

— Матушка! Царица небесная!

У Захара Кузьмича толкнула под сердце тревога: «Неужто поле захватит?!» — Он метнулся к дверям. Сзади заорали:

— Куда же вы?!

— Промокнете!

— Оденьтесь!

Валентин выскочил следом. Под хлестким дождем, пока управляющий заводил мотоцикл, нахлобучил ему фуражку чью-то, плащ-палатку накинул на плечи, схватил у горла тесемкой. Крикнул через треск моторный:

— Все равно ведь не проедете!

Захар Кузьмич тронул срыву, и по скользкой, усеянной градом дороге покатил в дождливую, градную хмарь. Мотоцикл заносило, качало, дождь и град звонко сыпал по люльке, по крыльям «ИЖа», стегал по рукам, по фуражке, норовил захлестнуть пригнутое лицо, но он, как хваченный столбняком, все катил и катил туда, где — за мглой не видать, а в глазах мерещится — гнется и ходит-дрожит под грозой голубая остистая.

До поля чуть не доехал, пресекся град, дождь поредел, и вдруг из мглы проступило поле. С первого раза не понял Захар Кузьмич, что за поле такое, а подъехал ближе — закаменел за рулем. Впереди, сколько взгляд доставал, от лева до права лежит голубая остистая вповалку, измочаленная, перепутанная, мокнет в лужах…

От сухости в горле очнулся Захар Кузьмич. Поехал вдоль поля, — глаза бы не видели этой порухи. Вдруг заметил прислоненного к столбу человека: от сапог до колен изляпан грязью, руки плетями обвисли, голова на плечо запрокинута, — как повешенный. Подскочил к нему — Степан Иваныч. Из тоской заволоченных глаз по длинным скуластым щекам катятся слезы вместе с дождем…

«Пьяный, что ли?» Но пьяного, кроме раза в году, на Октябрьскую, не видал агронома никто. Тронул его за грудь.

— Ты чего, Степан Иваныч?

Тот тоскливыми глазами повел на поле, заголосил с захлебом:

— Трудов-то сколько, Захар Кузьмич! Трудов-то! — и вдруг заикал, заикал до вздрога всего длинного тела.

— Пойдем, Степан Иваныч, пойдем…

Подвел его к мотоциклу, помог в люльку залезть, и под стихающим теплым уже дождем покатил в Белоярку. Мимо клунь проезжал, отвернулся: «Зря старался»…

Довез агронома до дому, сдал на руки хозяйке, обмякшего, икающего. Когда возвращался назад, оборвался дождь, вспыхнуло светом небо, тучи, обвислые, драные, отвалились от солнца влево, тянулись куда-то за реку, к казахским степям, справа же разливалась по небу легкая синь.

Проехал по улитой дождем улице, сверкающей лужами, где бултыхались стаи гусей, у конторы встретил Якова.

— Захар Кузьмич, директор тебя ищут. Велели позвонить…

Заглушил мотоцикл, по крыльцу, по избе прогрохал сапогами к столу, крутнул телефон.

— Алло! Директора.

Из трубки гулко, до сверби в ушах недовольный голос:

— Ты, что ль, Захар Кузьмич?

— Я.

— Как там тебя, не накрыло грозой?

— Остистую повалило напрочь. Сейчас только с поля…

Не постеснялся директор, завернул матом в трубку. Потом молчал с минуту, только дых тяжелый слышно было, и опять заворчал:

— Ты чего это городских плохо кормишь?

— Что есть, тем и кормлю, — буркнул управляющий.

— Вот что, подъезжай-ка давай сюда… Разберемся…

Выйдя на улицу, завел мотор, снял и бросил плащ-палатку Якову:

— Отдай бригадиру институтскому. — И покатил.

Подъезжая к шлагбауму, увидел со спины Игнашку: молотком отбивает свою жестянку «Стой! Ящур!»…

Захар Кузьмич усмехнулся: «Давно пора». По грязным колдобинам поехал тише. Игнашка обернулся, съежился, как за воровством пойманный, и срыву ударил в жестянку. Погнул. Еще ударил, и с прорванной от гвоздя дырой скореженная жестянка шлепнулась в грязь. Захар Кузьмич, проезжая мимо, оглянулся. Игнашка жестянку покрутил, покрутил, размахнулся со злостью, швырнул ее в степь. И побрел к селу. Захар Кузьмич поглядел в его согнутую спину, подумал: «А может, не всю пшеничку-то повалило? Может, только с краю задело? Сейчас за конюхом пошлю. Пусть-ка седлает Гнедого»…

ГОДЫ — НЕ ПТИЦА

Григорьев легонько постучал вилкой по фужеру, послушал, как вместе с тающим звоном хрусталя стихает говор за столом, и медленно поднялся, громадный, с крутолобой седеющей головой.

— Дорогой Антон Ильич! — начал он громко, нахмуром бровей