заметался, как бесноватый, а в вагоне, после тщательных попыток конвойных оттащить нас от окон, раздалась команда унтера: „Шашки наголо!“ — и угрожающе зазвенело оружие. Мы пришли в крайнее возбуждение и, укоряя смущенных конвойных, среди которых всё время пути небезуспешно вели пропаганду, кричали: „Колите!“ — и продолжали цепляться за окна. Гам и смятение наконец прекратились, когда станционные жандармы догадались схватить Ульянова и его спутницу… и на наших глазах потащили их в какую-то комнату, откуда, впрочем, их скоро выпустили…»[8]

Как потом выяснил Владимир Ильич, 4 апреля Федосеева в Красноярск не привезли. Узнав, что 10 апреля прибывает новая партия, он опять поехал на вокзал, где наконец увидел в окне вагона бледное лицо Николая Евграфовича, хорошо знакомое ему по многочисленным описаниям, а возможно, и по фотографиям.

Однако все его попытки прорваться к вагону не увенчались успехом: конвойные и жандармы грубо отталкивали всех, угрожая оружием.

Потерпев неудачу на вокзале, Владимир Ильич пытался встретиться с Федосеевым в фотографии Кеппеля. Очевидцы рассказывают, что он многократно приходил туда в надежде, что Николая Евграфовича приведут фотографироваться. К сожалению, встреча так и не состоялась… Неудача была тем горше, что Владимир Ильич уезжал почти на три года в Шушенское, а Федосеев — на пять лет в Восточную Сибирь. Было ясно, что ни о какой встрече в течение ближайших лет речи быть не могло.

Есть еще одно воспоминание, которое свидетельствует, что Владимир Ильич все же добился краткого свидания с Федосеевым. Вот что рассказывает об этом Н. Л. Сергиевский: «На прощанье мы устроили в красноярской тюрьме дерзкую шутку. Н. Е. Федосееву, которого отправляли в Иркутскую губернию, очень хотелось повидаться с В. И. Ульяновым, В. И. тоже желал этого свидания. Чтобы устроить его, мы, выходя из тюрьмы, не забрали своих пожитков, а на следующий день явились за ними в тюремный цейхгауз с телегой, которую кроме извозчика сопровождал Ульянов в качестве… якобы хозяина телеги. Одетая в шубу купецкая фигура Ульянова показалась часовым подходящей для извозопромышленника, и они нас пропустили. В цейхгаузе мы потребовали у надзирателя вызова Федосеева как „старосты“ политиков для сдачи нашего имущества. Таким образом, пока мы извлекали и нагружали свое добро, Ульянов и Федосеев могли беседовать к великому смущению „помощника“, понявшего, что его одурачили, но не пожелавшего поднимать шум…»[9]

30 апреля 1897 г. Владимира Ильича отправили на пароходе «Св. Николай» вверх по Енисею — в Минусинск.

Николая Евграфовича сослали в Верхоленск Иркутской губернии. Там он оказался вместе с группой политических ссыльных — Г. М. Кржижановским, Я. М. Ляховским, А. М. Лежавой и др.

Итак, Ленина и Федосеева разделили сотни верст, но они тем не менее сумели быстро наладить между собой переписку, стараясь держать друг друга в курсе всех событий. Их переписка (к сожалению, не сохранившаяся) приобрела столь регулярный характер, что, как только в ней возникла непредвиденная пауза, Владимир Ильич начал волноваться. 21 декабря 1897 г. он встревоженно писал Анне Ильиничне: «Федосеев и Ляховский не пишут ни слова — черт их знает, что у них там делается!»[10] И вновь, спустя месяц: «Н. Е. Ф. мне не пишет, не отвечает даже, хотя я писал ему 2 письма. Попеняй ему на это, если будешь писать. Об „истории“ в Верхоленске я слыхал: отвратительный нашелся какой-то скандалист, напавший на Н. Е.»[11]

Тревога Владимира Ильича была не напрасной: Федосеев действительно оказался в сложной ситуации, которая в конце концов окончилась для него трагично. Дело в том, что еще в московской пересыльной тюрьме он подвергался клеветническим нападкам заключенного Юхоцкого, пароходного кондуктора из Новороссийска, который обвинял его в том, что он якобы присвоил какие-то общие деньги. Попав в ссылку вместе с Федосеевым, Юхоцкий продолжал преследовать его своей клеветой. Нелепость обвинений была столь очевидной, что никто к ним всерьез не отнесся. В других условиях и Федосеев, вероятно, не стал бы так болезненно реагировать на голословные наветы. Но еще до высылки в Сибирь он был так измучен и издерган тюремным заключением и допросами, что воспринимал все необычайно остро. И когда клеветник принялся и в Верхоленске травить его, натянутые до предела нервы не выдержали. В июне 1898 г. Н. Е. Федосеев покончил жизнь самоубийством.

Сохранился подробный рассказ верхоленской знакомой Н. Е. Федосеева — Л. Лежавы — о его последних днях:

«…Н. Е. начал очищать свою квартиру от всего нелегального, затем постепенно передал под разными предлогами свои тетради, рукописи, наконец сам перенес на квартиру тов. Гольдберга все наиболее ценные книги; отношение к товарищам стало крайне неровным: то открыто избегает общения с нами и, несмотря на свою деликатность, явно выражает неудовольствие, если к нему зайдут, то сам забежит к кому-нибудь, посидит с четверть часа или полчаса и вдруг на полуслове поднимается и уходит. А когда разговаривал, то чувствовалось, что сам он со своими мыслями где-то далеко, так сказать, отсутствует и разговор для него не имеет никакого интереса. В эти последние дни, если кто-нибудь из товарищей заходил к нему, то он намекал на то, что он занят какими-то письмами, старался поскорее выпроводить посетителя.

Наконец, часа в 4 дня, кажется, 26 июня{26} (1898 г.) девочка, дочь хозяйки Н. Е., принесла нам письмо. Едва распечатав его, я увидела, что оно прощальное и что сейчас случится непоправимое… Узнав от девочки, что Н. Е. пошел в падь, мы с бывшим у нас в то время тов. Гольдбергом бросились его догонять. А. М. Лежава, бежавший впереди других, издали заметил его сворачивающим с пашни в лес. Добежав до леса, он окликал его, просил остановиться… Через несколько мгновений вблизи за деревьями раздался револьверный выстрел и затем стон… Н. Е. целился в сердце, но пуля прошла несколько ниже, задела, по-видимому, желудок, селезенку, почку и застряла в позвоночнике. Перенесенный в избу ближайшего товарища, Н. Е. прожил еще часов 9 и скончался от паралича сердца, вызванного внутренним кровоизлиянием. Почти до последнего момента он сохранял сознание и все время говорил, прощаясь с каждым товарищем в отдельности, делал последние распоряжения относительно своих рукописей и очень волновался, что остается должен лавочнику несколько рублей, для уплаты которых просил продать его книги. Другого имущества у Н. Е. не было.

„Нет больше сил: с 17 лет по тюрьмам и этапам… 10 лет такой жизни подорвали силы… Сейчас много работы, и работы интересной… Надо работать, а я работать не могу… А жизнь такая интересная, так хочется жить… Но нет, нельзя!..“ — вот приблизительно его собственные слова, которые сохранились у меня в памяти и которые характерны для его настроения, приведшего к такому концу».[12]

Владимир Ильич получил сообщение о