— Паровоз.

Джейкоб задумался.

— У меня тоже были паровозики. И у моего сына. Рельсы, помнится, весь стол занимали. Мы с ним строили вокзал из коробок…

— В том-то все и дело! А у нас — никаких рельсов, никаких вокзалов, вообще ничего. Дэниэлу нужен только сам чертов паровоз.

— Вы показывали его невропатологу?

Невропатолог. Я ненавидела это слово и все, что с ним связано. Казалось, стоит лишь произнести «невропатолог» — и приговор подписан.

— Через две недели мы с ним идем к педиатру. Слух уже проверили. Ухо-горло-нос сказал, все в порядке.

— А точнее? — мягко настаивал Джейкоб.

И я описала прием у предыдущего доктора:

— Дэниэла посадили в комнату со звукоизоляцией, дали разноцветные кубики, чтобы построил башню, а вокруг него тем временем что-то шумело и вспыхивало. Потом сделали снимок внутреннего уха. Сказали, что со слухом все в порядке, забирайте домой.

Кивнув, Джейкоб поводил пальцем над усами, облизал губы кончиком розового языка: размышлял.

— И что дальше?

— Мы вернулись домой.

Мы вернулись домой, где Дэниэл забрался на стул, чтобы дотянуться до люстры, и поднял истошный крик, потому что не смог. Потом методично, краешек к краешку, раскладывал на ковре видеокассеты, а я пыталась поймать его взгляд, утащив паровозик и пристроив его у самого своего носа. А еще я повела его в парк и смотрела, как он набирает в ладошки песок, пропускает сквозь пальцы… и больше ничего. Никаких «догонялок», кормления уток. А раньше он обожал кормить уток. На пути из парка я вспоминала, как он смеялся, гоняясь за ними, как бросал катышки хлеба в воду и следил, какая из уток ухватит первой. Я фотографировала его на этом пруду: лицо светится, кулачки с приготовленным хлебом над головой — вот-вот бросит. Я достала эти снимки, и Стивену пришлось спать на диване в гостиной, потому что я проплакала над ними всю ночь. А утром я подняла мужа угрозой самоубийства, что и привело меня в кабинет к Джейкобу. И уходить отсюда мне совсем не хотелось.

Делайте все возможное и невозможное, чтобы избежать встречи со специалистом по возрастному развитию, особенно из государственной больницы. Не потому, что все они непременно и поголовно неучи или наговорят вам ужасов о вашем ребенке, хотя ни то ни другое не исключено. Дело в другом. Сначала вы поставите машину на стоянке, огороженной высоким забором и неровно размеченной грязно-белыми столбиками с висящими на них ржавыми цепями. Затем вам придется миновать ворота с мудреным замком, врезанным как можно выше, чтобы ни одному из детей не удалось спастись бегством; пройти множество совершенно одинаковых коридоров, пропитанных запахом хлорки, с затертым линолеумом, безрадостно облупленными стенами и плакатами со страшными словами: дислексия, синдром Дауна, шизофрения. И наконец, вы доберетесь до комнаты, где ждут приема родители с неполноценными даже на первый взгляд детьми. Эти дети редко смеются, плохо говорят, не общаются друг с другом, а играют с чем угодно, только не с игрушками. Если вас привела сюда та же причина, что и меня, то в каждом из этих малышей вам почудится тень человечка, любовь к которому не выразить словами и который в свои три года уже не вправе ни на что рассчитывать… кроме такой вот судьбы.

Дэниэл начал собирать всякие круглые вещицы, что я поначалу приняла за добрый знак: все ж таки меньше внимания к Паровозику Томасу. Теперь его манили мячики, надувные шары, шашки, крышки от молочных бутылок и майонезных банок, шайбы и колечки, блестящие сидишки. В медицинский центр Фрилмана, на прием к специалисту по «задержке развития» доктору Маргарет Додд он прихватил столько драгоценных кругляшков, сколько уместилось в руках. И Томаса не забыл. То монетка, то крышка, то шарик нет-нет да и ускользали из его пальцев, мы останавливались, поднимали и шли дальше, до следующей потери. Черепашьей скоростью, с бесконечными остановками, мы пересекли бетонированный двор Центра и добрались до главного входа. У детского отделения мне пришлось взять сына на руки, чтобы его сокровища не растащили другие дети. Каждый из них если не возился с таким же мусором, то творил что-то странное с игрушками. Одна из девчушек колотила куклой Барби по столу, подбрасывала как можно выше и снова колотила. А мальчик, живой как ртуть, прижимавший к себе ворох машинок, до слез напоминал Дэниэла с его набором бесценных кругляшей.

Доктор Додд встретила нас с медицинской картой Дэниэла наготове. Таких, как она, трудно описать. У нее было абсолютно аморфное лицо, словно черты его сглаживались с каждым прожитым годом. Глядя на нее, я поймала себя на мысли, что все подходящие ей определения начинаю с «не»: не высокая, не полная, не худая, не изящная, не такая уж старая, но уж никак не молодая. И не слишком внимательная к Дэниэлу. Пока она расспрашивала нас со Стивеном, ее ассистентка пыталась увлечь Дэниэла целой горой игрушек: каждую положено назвать и показать, как с ней играют. На белом халате доктора Додд пришпилена именная карточка — единственная вполне определенная деталь в ее облике. Вопросы свои Додд задает с равнодушием стоматолога, а ответы заносит в графы стандартного бланка.

В каком возрасте он начал уверенно сидеть? Ползать? Ходить? Когда произнес первое слово? Утверждая, что в его багаже есть несколько слов, вы имеете в виду связные слова или отдельные слоги? Какие именно слова он может сказать? У него возникают сложности со сменой распорядка дня? Ему знакома игра в «понарошку»? Что он ест? Сколько раз в день спит? Его сильно пугают громкие звуки? Он любит подолгу кружиться? Как насчет персеверации, то есть множественного повторения одних и тех же действий?

Ответы на эту лавину вопросов меня пугали. Весь ужас в том, что Дэниэл был самым обычным малышом лет примерно до полутора, когда мы заметили, что он не хочет говорить. Мы со Стивеном оба помнили, как ребенок называл «мячом» любой предмет круглой формы, включая нектарины и пуговицы. Затем появилось слово «дай», но исчез «мяч». А потом он вообще замолчал. К трем годам Дэниэл виртуозно открывал замки, включал телевизоры и расстегивал ремни безопасности в машине, зато был не в ладах с игрушками. После светомузыкальных погремушек, которые радовали его в девять месяцев, единственной его любовью стал Паровозик Томас. А сон… нет, он так и не научился спать всю ночь, да и вообще почти не спал. Что же до боязни громких звуков, то мне закрыт путь в дамские комнаты магазинов: стоит кому-нибудь включить сушилку для рук, как Дэниэл от ужаса заходится в крике. Гавкнет собака за окном, раздастся звонок в дверь — и мой мальчик, зажав уши руками, бежит куда глаза глядят, лишь бы подальше от шума.

После Центра Стивена ждала деловая встреча, поэтому он был в костюме из бутика на Жермин-стрит, с плотным шелковым галстуком. Одна его рубашка стоила больше, чем я позволила бы себе потратить на пальто, и выбрит он был безукоризненно. Но с каждым вопросом доктора Додд, с каждым моим горьким ответом Стивен терял свой лоск. Он сник, сгорбился. Обмяк на стуле, уронив крупные ладони между коленями, уставился невидящим взглядом в блеклый линолеум. А позади нас ассистентка доктора тщетно пыталась увлечь Дэниэла игрушками и выжать из него хоть слово. Дэниэл угрем выскальзывал из ее объятий, а когда она попыталась усадить его прямо на стол с игрушками, упал и застыл как каменный. Поле битвы нам не было видно, но я ловила каждый звук за спиной, сопровождаемый пулеметной очередью вопросов докторши. Пока Дэниэл отбивал атаку ассистентки, я отчитывалась о психическом здоровье своих родственников: отец покончил жизнь самоубийством в подвале нашего дома, когда мне было четыре года, мать впала в глубочайшую депрессию, узнав свой диагноз: рак. Стивен поднял голову только раз — когда услышал вопрос, не обращалась ли я сама за помощью к психиатру.