— И еще, — добавил Фрэнк, — в интересах следствия ФБР не хочет раскрывать факт появления вашей дочери. В прессу мы информацию не дадим и хотим, чтобы журналисты были пока не в курсе.

— Почему?

— У нас свои причины, — ответил уклончиво полицейский.

Марк набросился на него:

— …о которых вы мне, безусловно, не расскажете! Вечно эта ваша мания секретности! Ну, с меня хватит, вы ничего больше не будете навязывать мне!

Обескураженный, Фрэнк нажал на кнопку срочной остановки лифта, заблокировав кабину между этажами, чтобы прояснить ситуацию.

— Пока мы не пришли с вами к полному согласию, Хэтэуэй, я не позволю вам взять Лейлу в Нью-Йорк. Это произойдет только при соблюдении вами некоторых условий.

— Идите к черту. Запустите лифт.

— Я требую, чтобы ваша дочь находилась под постоянным наблюдением психолога ФБР. И как только она заговорит, допрашивать ее будем мы.

Марк не выдержал. В мгновение ока он схватил фэбээровца за ворот пиджака и прижал к зеркалу лифта с такой неожиданной силой, что кабина закачалась.

— Психолог — это я, вам понятно? Моя дочь ни с кем другим общаться не будет. Я специалист по таким случаям — и лучший в своем деле!

Фрэнк не сопротивлялся, только заметил:

— Вы, возможно, когда-то и были лучшим, но в настоящее время вы всего лишь агрессивный и импульсивный человек, два года проживший на улице. И это, по правде сказать, не те качества, которые могли бы успокоить ребенка в состоянии шока. Вы меня понимаете?

Марк еще сильнее придавил агента к стене:

— Вы были даже не способны найти Лейлу! И то, что она нашлась, — не ваша заслуга. А сейчас оставьте меня в покое. Я все беру на себя. Дело закрыто.

Марк разжал руки и нажал кнопку лифта.

Фрэнк поправил воротник и уточнил безразличным тоном:

— Дело не будет закрыто до тех пор, пока не будет арестован похититель вашей дочери.

* * *

Двери лифта открываются, и взору предстает длинный коридор со стеклянными, видавшими виды перегородками. Наступила ночь, и огни над Городом Ангелов простираются до бесконечности.

Марк старается следовать полученным указаниям. Палата Лейлы расположена в конце коридора. В сорока метрах впереди себя он замечает дверь.

Палата 406.

Сорок метров.

Больница шумит как улей, по коридорам снуют врачи, медсестры, но Марк ничего не слышит. Укрывшись в оболочке молчания, он движется в замедленном темпе, словно перед прыжком, задерживая дыхание. Его раздирают нетерпение и опасение. Чтобы успокоиться, он твердит себе, что готов ко всему: дочь может не узнать его, поведет себя агрессивно, может быть, она не будет способна заговорить с ним, а может быть…

Тридцать метров.

Время растягивается до бесконечности. Почему он так боится? Ведь он оказался прав! В течение пяти лет, вопреки всему и всем, он изо всех сил отгонял от себя мысль о том, что Лейла мертва. Приходилось сопротивляться скорее головой, нежели кулаками. Этот урок он и Коннор усвоили еще в тяжелые годы детства, проведенные в квартале Чикаго, пользующемся дурной славой. Именно эти убеждение и умение и привели их к выбору профессии. Когда боль становится слишком острой, когда нет больше сил сопротивляться, — сосредоточь все свои умственные способности и держись! Всегда наступает момент, когда враг устает наносить удары. Всегда наступает момент, когда наконец появляется свет в конце туннеля.

Двадцать метров.

Он приближается и все сильнее чувствует, как в нем сгущается все пережитое за последние годы. Это много — пять лет тонуть в пучине боли, знать, что твоя дочь страдает и что ничего нельзя для нее сделать! Это тяжело, когда единственное твое предназначение — испытывать страдание, пытаясь хоть как-то разделить его с ней.

Десять метров.

Еще несколько шагов, и кошмар закончится.

Пока ему трудно в это поверить.

Он не успел дойти до двери, как вдруг она начинает потихоньку приоткрываться.

Вначале он различает только ореол вьющихся волос, витающий над розовой, слишком просторной пижамой. Потом видит девочку в сопровождении медсестры, и та поднимает голову, чтобы взглянуть на него.

Это она. Выросла, конечно. И все же Лейла кажется ему такой маленькой, такой хрупкой…

Он чувствует, что его сердце вот-вот разорвется, но, стараясь не напугать ее, Марк сдерживает порыв броситься навстречу, и только слегка машет ей рукой.

Он весь дрожит.

Не уходи, Лейла, не уходи!

Девочка застывает на месте. И тогда Марк осмеливается встретиться с ней взглядом.

Тысяча восемьсот двадцать восемь дней прошло с тех пор, как она пропала.

Он приготовился к встрече с ребенком, одичавшим и растерянным, но ни ужаса, ни страдания не увидел в ее глазах. Напротив, она кажется спокойной и уравновешенной. И вот… на лице ее мелькает тень улыбки, она отпускает руку медсестры и бежит к нему. Тогда Марк присаживается, чтобы быть с ней одного роста, и берет ребенка на руки.

— Все в порядке, дорогая, — говорит он, приподнимая ее.

Он прижимает ее к себе, и бесконечное блаженство охватывает его. Это ощущение намного сильнее того, которое он испытал при ее рождении.

— Все закончилось, — шепчет он ей на ухо. — Все закончилось.

Чтобы показать, что это действительно так, он шарит в своей сумке и достает маленького плюшевого зайца, которого он догадался привезти из Нью-Йорка.

— Я принес твоего белого зайчика. Помнишь его? Ты никогда не засыпала без Господина Зайца.

Девочка берет плюшевую игрушку и прижимает ее к сердцу.

— Теперь все, девочка моя, — повторяет Марк, будто убеждая самого себя. — Все закончилось. Мы возвращаемся домой.

Рыдать от невозможности мечты,

Открыть дорогу боли и любви,

Сгорать от лихорадки суеты,

Бежать от одиночества в крови.[40]

Жак Брель

Сегодня 25 марта 2007 года — 8 часов утра

Международный аэропорт Лос-Анджелеса

Марк

Такси остановилось перед терминалом 2, но Марк не торопился выходить. По дороге в аэропорт Лейла заснула у него на плече, и он не хотел будить ее. Покинув больницу, они провели ночь в гостинице деловой части города. Девочка продолжала молчать, но казалась спокойной и счастливой, потому что вновь была с папой.

— Ты заговоришь, — пообещал он маленькой спящей девочке.