— Ну, воевали тогда с чеченцами… Вот. И он, Печорин, тоже воевал. Храбрый был. Ихними… их врагами были горцы. Тоже смелые… Вот.

— Может, споете нам? — пропищала старушка.

«Насмехается старая карга!» — зло подумал я и выжидательно уставился на «Павла Ивановича».

— Если можете, спойте, — разрешил он, но по его виду можно было судить, что, если я и спою не хуже Шаляпина, все равно мне это не поможет. Моя карта бита.

— Украинскую можно? — спросил я, ни на что не надеясь.

— Можно. Можно монгольскую.

— Монгольскую я не знаю.

— Пойте, что знаете.

«Только побыстрее и покороче», — понял я.

Ніч яка місячна,

Зоряна, ясная!

Видно хоч голки збирай,

Вийди, коханая, працею зморена,

Хоч на хвилиночку в гай…

Сам не понимаю, как мне удалось вытянуть верхние ноты и не «дать петуха»! Может быть, причина тому — мои постоянные тренировки в пении и во время работы, и во время безделья. От отца передалось это постоянное песенное мурлыканье. Проснулся только и уже мурлычет что-то свое.

Команда заерзала на стульях. «Павел Иванович», как на чудо, уставился на меня.

— Может, повеселите нас и танцами? — с кривой усмешкой спросил красавчик.

— Чо, просто так танцевать? Без гармошки? — пытался я понять, где у них шутка, а где серьезно.

— Гармошек и балалаек, простите-с, не держим-с. Не по карману-с. Может, фортепьяно вас устроит? Чо сыграть-то? — продолжал выпендриваться красавчик.

— «Цыганочку» с выходом! — сказал я и с опаской посмотрел на это самое фортепьяно, за которым сидела клушей такая же безразличная к происходящему старушенция.

При этих словах красавчик растянул губы во всю ширь.

«Цыганочка» с ее четкими коленцами не вытанцовывалась. Она превратилась в глухое шарканье растоптанными башмаками по мягкому ковру.

— Чо-то не так, — признался я в поражении. Но не совсем. — Я под гармошку раньше… — добавил, всматриваясь в лица комиссии. Они непроницаемы. Как маски.

— Что будем делать с этим чудом в перьях? — наконец, обвел председатель комиссии членов.

— Предельно сырой материал, — ответил красавчик.

— Музыкальный мальчик! — с восторгом заявила старушка. — Прекрасный голос, что сейчас редкость среди артистов даже оперных. Идеальный лирический герой. Сложен прекрасно. И главное — голос!

— С языком работы да работы! Не вытравить эти «чо» да «ихний». Обязательно вляпается где-нибудь в самый неподходящий момент. Да и очень уж… цвет броский! Только для характерной роли… Пастушка Леля с дудочкой…

— Итог?

— Пускай поработает еще.

— Допустить к дальнейшим экзаменам.

Меня допустили ко второму туру, а Яковлеву срезали на первом просмотре.

Я за нее переживал больше, чем за себя.

Перед входом, ожидая своей очереди, она была уже другая. Неземная. Феерическая. В глазах пустота. Нет, не пустота, а факел, но освещает он только ей необходимый мир, мир театра. Щеки ее бледны, нос заострился, губы поджаты. Белое платье тонкого шелка, волосы распущены по плечам.

— Яковлева, — объявила секретарь, выйдя к толпе.

Белой чайкой взлетела Яковлева, грудью, а не боязливо, бочком, впорхнула в зал. Я скрестил все пальцы, желая успеха ей. Прильнув к двери, прислушивался к звукам и шорохам с той стороны.

«Нет, нет… Не провожайте, я сама дойду… Лошади мои близко… Значит, она привезла его с собою? Что ж, все равно! Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего… Я люблю его! Я люблю его даже сильнее, чем прежде!» — взвизгнула Яковлева на самой высокой ноте. У меня по коже пронесся холодок.

— Достаточно, — остановил знакомый голос. — Прочтите что-нибудь из современной литературы?

— Блок. «Демон». Можно? — Голос Яковлевой тусклый и неуверенный.

— Давайте.

— «Иди, иди за мной — покорной, — опять взвизгнула Яковлева. — И верною моей рабой, я на сверкнувший гребень горный взлечу уверенно с тобой».

— Что знаете о Блоке-поэте?

Что знает Яковлева о Блоке-поэте я не расслышал. Попыталась она и спеть что-то, но даже я со своим слухом певца-самоучки распознал фальшь, да и сам голос был каким-то вялым.

Из зала Яковлева не выпорхнула белой свободной Чайкой, а выползла мокрой курицей. Ни на кого не глядя, поплелась по коридору в сторону туалетов. Я за нею.

— Что сказали? — задал я дурацкий вопрос.

Яковлева посмотрела на меня, как на чудо морское, и ничего не сказала в ответ.

— Ты знаешь, мне разонравилось быть артистом, — бросил я небрежно. — Какое-то все неживое, наигранное.

— Ты меня успокаиваешь? — остановилась Яковлева. — Не надо. Я все равно буду артисткой. Устроюсь уборщицей в театре, дворником, кем угодно, и буду учиться. С первого раза мало кто проходил. Кто-то и больше пяти раз пробовал. Папанов, например. Не надо только сдаваться!

Мне неловко было признаться, что меня допустили до второго тура, и я в знак солидарности — или чего-то еще — выпалил:

— Заберу документы и буду поступать в МАИ.

— Туда, думаешь, легче?

— Не знаю. Не поступлю — устроюсь на авиационный завод, а там будет проще поступать.

— Домой не хочешь? — В глазах Яковлевой тоска, боль и страх.

— Отец мне выписал билет в один конец. Сказал: «Заправляю твой самолет, камикадзе, только чтобы ты долетел до цели!» Теперь, если бы я и захотел припасть к плечу родителя, все равно не смог бы это сделать по причине «отсутствия присутствия» денежной массы. А брести пешком пять тысяч верст — ноги сотрешь до… по… до этого самого.

Я так и сделал. Меня приняли на авиационный завод учеником по прокладке электрожгутов в фюзеляжах самолетов. Дали место в общежитии и назначили стипендию, на которую не заяруешь, но и не помрешь с голоду. Правда, далековато от Москвы, Луховицы, но это даже лучше. Тишина, покой, почти как у нас, в Сибири. Там я поступил без проблем в авиационный техникум на вечернее отделение и там же записался в аэроклуб. Попробую стать летчиком, как хотела мама. Авиация — это не колхоз, и самолет — не трактор!

С Яковлевой я встречался часто. Электричка шпарит каждый час. Москва, Казанский вокзал, Луховицы… Можно в пути вздремнуть, можно читать, можно просто сидеть и смотреть в окно. Хорошо мечтается, особенно в осенний дождливый день. За окном мразь и серость, по стеклу ветер гонит холодные потоки дождевой воды. Пробовал сочинять стихи. А что? Яковлева третьеклашкой сочиняла, а мне уже семнадцать. Слова, правда, какие-то корявые выползали, а если получались красивые, то они уже где-то мне раньше встречались. В такое холодное время хочется домой, в теплую избушку, к доброй и всепрощающей маме, к несправедливому отцу, ну, может, и не совсем я прав, в общем-то он за дело порол. От