Она боялась поездки, пять лет не была в России, едет наобум Лазаря. Конечно, если бы с ней ехал Семен – другое дело. Но тут как раз для него подвернулась возможность работы в небольшой художественной лавке. Семен в России на этом собаку съел, выпуская альбомы. Хозяин же лавки пришел в это дело из зубных техников. На бывшей родине техник лихо ставил те челюсти, которые только русские могли носить, тут же его на порог не пустили имеющие понятие стоматологии. Но ловкий зубодел не боялся жизненных подлянок, он женился на барышне, отец которой имел приличный интеллигентный магазин-салон. Дефицита художников ни в какие времена не бывает, дело шло хорошо, папе нравился деловой зять, а зять уже скумекал, что ему понадобится помощник по искусству. Семен же там все время крутился, давал толковые советы, ну тот и предложил ему работу консультанта. Как раз перед отъездом. И не дали и дня отсрочки, а не то чтоб ехать в саму Россию.

Дело в том, что Лорке нужен был тот врач, который делал ей когда-то операцию на ноге. Ныне он стал в Москве большим деятелем, но оперировать продолжал.

Здесь, в Израиле, у Лорки полезли как на дрожжах вырезанные косточки и рвали до крови когда-то заштопанную кожу. Операция здесь стоила сумасшедших денег, Россия такими цифрами еще не считала. Ее капитализм ходил еще в мальчиках по сравнению с еврейским.

– Лора, езжай без меня, – сказал Семен. – С тобой же Люся.

Конечно, Люся с ней. Она у ее ноги. Но с Люсей еще двухлетний Мишаня. Одним словом, выезд с пением и музыкой – и тайным расчетом, что двадцатилетняя мать-одиночка Люська обратно уже не вернется. Ни с какой стороны она не пригодилась умным евреям, а они ей. «Это ж надо, – кричала она. – Воображают из себя черт-те что. Пейсы-мейсы, кипы-чипы…»

– Как тебе не совестно, дрянь, – кричал на падчерицу Семен. – Страна приняла тебя и кормит. А ты даже родить от еврея не смогла. Нашла оболдуя из хохлов. Матери сделала позор и горе.

И теперь вот ехать им без Семена. Лора заходилась от страха. Всего боится – и самолета, и того врача, который когда-то делал ей ноги и был в нее влюблен. Конечно, она уверена, он сделает все как надо. Она посылала ему открытки на все праздники, а перед эмиграцией была на приеме.

– Не нравятся мне твои ноги, девушка, – сказал врач. – Не вовремя уезжаешь.

Но Семен тогда очень торопился. Хорошие деньги давали за квартиру в Москве, и мать его, он этого не ожидал никак, потрясла бумажником довольно щедро.

– Считай, что это твое наследство, – сказала она.

В общем, уезжали уверенно. Это-то и соблазнило юную дурочку Люську, когда она увидела сумму прописью в чековой книжке.

– Ни фига себе, – сказала она и плюнула на родину, на отца, который говорил ей, что она дура и никому не нужна в этом Израиле. Были еще бабушка с дедушкой, но кто с ними теперь считается вообще?

Люська была девочка алчная. В ульпане она сразу познакомилась с красавцем из Полтавы, шепнула ему, что она тоже на четвертинку украинка. Им обоим, Люське и Павлу, не давался иврит, хоть кол им на голове теши. Они были заняты другим, куда более интересным делом.

И через год из Люськи выскочил как из пушки мальчишечка, хотя Павел, как честный хохол, ничего не обещал, ни венца, ни кольца. Он собирался в армию, после в университет, родители его были люди ухватистые. Им нравилась новая родина, и украинский папа даже сделал обрезание, чтоб не было лишних разговоров. Обрезанию подвергся и Павел, но Люська про это не знала, она как раз рожала сына не от обрезанного хохла.

Почему-то дурочка решила, что он все равно на ней женится. Девочка верила в любовь, которая превыше всех этих предрассудков. Например, мать Павла сказала ей, что теперь, после греха, ей даже гипюр не поможет. Она, Люська, отребье. Ну, не знала полтавчанка, кому она это говорит. Люська развернулась и так двинула бабушку своего сына, что та просто рухнула на землю, громко при этом пукнув. Тут на Люську напал смех, и она покатилась, как тот самый пятак, что упал, звеня и подпрыгивая.

Громким пуком кончился страх перед всеми взрослыми навсегда. А с Павлом она разберется, съездив в Россию.

Одним словом, мать, дочь и внук летели в Москву на время, и только Семен знал, что их отлет навсегда. Нет, он не подкладывал в багаж женщин тротил или что там еще, он не покупал киллера, чтоб тот осторожно в Домодедове тихонько пристрелил семейство. Все было куда проще.

Но тут надо отступить во времени назад, когда Лорка с новенькими красивыми ступнями давала в Москве дрозда в поисках нового, как и ноги, счастья.

Девушка из приличной семьи, где пальто носили не менее пяти лет, где лишние деньги шли на книги, где слово «демократия» было свято, а за славословие Сталина могли набить и морду, а уж выставить из дома могли и за менее крайние мысли, одним словом… храни вас Бог родиться у «шестидесятников». Лорке не повезло с этим крупно. И хоть она читала нужные книжки, слушала кухонные речи, но однажды вдруг обратила внимание, как далеко от обшлагов старенького пальто находились ее кисти. Какой выход ищет барышня, начавшая разочаровываться в родителях-«шестидесятниках»? Естественно, замуж.

И она привела в дом еще одного с выросшими из пальто руками и из штанов ногами. И родители полюбили его как родного, потому что так были воспитаны. Ну, разве они могли представить себе, что худшего для дочери нельзя было ничего придумать.

Воспротивься они полунищему избраннику – дочь вошла бы в гнев и, глядишь, обрела бы характер, а не душевную пиковую даму, которая есть тайное недоброжелательство. Чем больше любили родители молодых, тем злее делалось прелестное дитя. И обшлага подымались все выше и выше, а многие уже рядились в такие вещи, что молодой жене и не снились.

Замуж был не тот. Молодой муж стал читать старые «Хроники текущих событий» и отксеренные страницы «Архипелага ГУЛАГа». Люська оказалась одиночкой в собственной семье, но тут подфартило с покупкой квартиры. И родители выложили все, что могли, записывали в листок тех, у кого брали взаймы, мать продала единственную стоящую вещь, рисунок Репина, доставшийся ей по невежеству тетки, которая, скупясь на деньги, подарила рисунок на день сорокалетия матери. А в гостях как раз был друг, художник из Челябинска. Он просек ситуацию, как скупость сама себя обдурила, и тихонько сказал матери на кухне, что рисуночек ценный, что сейчас, когда идет заваруха – конец восьмидесятых, – никто ничего не понимает, но лет через пять цена ему будет настоящая. Вот и долежал репинский набросок до покупки квартиры. Его действительно оторвали с руками.

И – нате вам, дети, – двухкомнатка с окнами на Ботанический сад – ваша. Родители зятя были смущены своим неучастием в торговом процессе, а мать сроду перед ними такой задачи и не ставила. Те сидели без работы, отец сторожил чей-то гараж, а мать делала пестрые, из кусков, покрывала, они хорошо шли, веселые такие, с выдумкой. Свекровь все норовила пристроить к этому искусству ничего не делающую молодую невестку, но та так возмутилась предложением! Она что, швея-мотористка какая-нибудь?