мои мысли? В голове был такой хаотичный ураган эмоций, образов и событий, что я не пытался даже их как-то систематизировать… Мне в голову навязчиво приходил один и тот же финальный кадр из фильма Алексея Германа «Проверка на дорогах», когда, после смерти главного героя, с вышки падает немецкий пулемёт МГ 42, который в фильме сыграл пулемет Калашникова с простенько, на скорую руку, сооруженной бутафорией угловатого ствольного кожуха с рядами охлаждающих окон-вырезов с обеих сторон. Так вот — главный герой и его оружие слились воедино, и когда погиб человек, раскалённый пулемёт падает в снег, и шипит, остывая, словно бы успокаиваясь, заканчивая историю…

Этот образ часто помогал мне расслабиться, прийти в чувства…

Не знаю, сколько я так «шипел в снегу». Я не чувствовал алкогольного опьянения, я просто собирал себя в кулак. Сквозь свои мысли, я слышал издалека заунывную трель сигнализации, завывание милицейских сирен. Затем, через какое-то время, небо над крышами домов уже стало светло-сиреневым, постепенно оживали звуки улиц, появились первые заспанные прохожие, где-то залаяла собака и загремели по рельсам трамваи.

Я стиснул зубы, глубоко вдохнул, потом выдохнул. Потом решительно поднялся с лавочки, и пошёл прочь, втянув голову в плечи, и ссутулясь.

Я шагал в холодном утреннем рассвете, срезая через газоны скверов, дворов, перепрыгивая ограждения дорожек, словно кто-то свыше прочертил передо мной пунктирную прямую моего курса. Некоторые прохожие оборачивались мне вслед, но мне было глубоко плевать. Я выключил рацию, я забыл своё прошлое, я не видел своего будущего: что-то во мне неуловимо изменилось. Наступило блаженное опустошение, с лёгким привкусом горечи, с чувством какой-то утраты. Дул ветер, и я летел, как лист на ветру.

Через некоторое время я остановился через дорогу от пятиэтажного бежевого здания медицинского училища номер восемнадцать. Оно чем-то напоминало старую советскую общеобразовательную школу. Тусклый свет горел только на первом этаже. А на третьем, в окнах кабинета директора, царил кромешный мрак.

Очень удачно, что прямо за моей спиной начинался Щукинский парк. Я присел за деревьями на корточки, и стал ждать.

Прошло около часа, прежде чем я увидел, как зажглись окна в тропическом саду. Сердце моё радостно заколотилось. Я осторожно вытащил из кармана пистолет Макарова, и, сняв его с предохранителя, положил обратно.

Затем встал, отряхнул джинсы, и перешёл улицу на противоположную сторону.

В моей голове играла какая-то мрачно-торжественная музыка, неизвестного симфонического оркестра. Я предъявил служебное удостоверение вахтёру, грубо проигнорировав его вопрос «а вы куда?».

И снова тяжёлая дубовая дверь… Я глубоко вздохнул, и вошёл в тропический сад.

Птицы уже пробудились, но чирикали как-то сонно, ветер из кондиционера шуршал диковинной листвой. Картина висела на месте. А вот за дубовым столом… За ним не было давешней женщины: — там сидел лысоватый мужчина, лет сорока, с блёклыми глазами, светлыми с проседью волосами и тонким ртом, на узком подбородке. Он разбирал какие-то бумаги. Я продолжал стоять на пороге, и тут, он заметил моё появление, пронзив меня резким неприязненным взглядом.

— Мужчина, вы к кому? — резко спросил он.

— Да вот, — ответил я задумчиво, — забежал на вашу картину полюбоваться: очень хорошая репродукция.

— Это копия, написанная нашим художником, — он насторожился, — посмотрели? Тогда можете идти…

— Конечно могу, — ответил я, — но не пойду…

— Что это значит, мужчина? Вы вообще кто такой?

— Кто я такой? — переспросил я, — для вас это не имеет значения. А вот вы, кажется, Калач, Валерий Григорьевич, верно? Водитель героя космоса, Николая Александровича Антипова…

Он слегка побледнел, и, будто сжался в пружину.

— Ну, допустим, и что же с этого?

— Хорошая всё же у вас картина, — вздохнул я.

— Директор не принимает, если он вам нужен: зайдите позднее…

Он явно начинал нервничать.

— Хотел бы зайти позднее, да не могу, — я развёл руками, — сторож уже даёт показания, а недоеденные руки в морге, наверное, уже… хотя, нет — на экспертизе в судебной лаборатории.

— Вы сумасшедший?! — визгливо выкрикнул он, — я вызову милицию!

Я продемонстрировал ему издалека своё служебное удостоверение:

— Не стоит, Валерий Григорьевич, я почувствовал ваше желание вызвать милицию, и пришёл сам, по зову сердца…

— Что вам нужно? — теперь его голос звучал глухо, словно он говорил из картонной коробки.

— Что мне нужно? — вновь переспросил я, — мне нужно счастья, как и всем нам, грешным людям. Только кто-то это счастье дать способен, а кто-то не только не способен, но и норовит его отнять. Понимаете?

— Нет, — сказал он, стиснув зубы, — я вас понимать отказываюсь.

— А тут и понимать-то нечего, господи… — я начинал злиться, — просто из квартиры старушки, которая опознала вашу машину, сквера-то не видно, теперь понятно? А вы увидели сквер, и даже разглядели в темноте, что какая-то компания пьёт водку на скамейке, вот странно, да?

Он молчал.

— А я проверял: с того ракурса и вам сквер было бы видно очень плохо, а уж разглядеть что там кто выпивал, вообще нереально, Валерий Георгиевич. И вы ни пепельницу остановились вытряхнуть, а выпустить из своей машины гражданина Кузяева, с мешком, полным анатомических деталей несчастной девушки. Кстати, это не из ваших студентов, случайно?

— Вы ничего не докажите! — вдруг выкрикнул он, — проваливайте отсюда к чёртовой матери, со своими идиотскими историями!

— Почему-то мне кажется, что Кузяев расколется первым…

— Кузяев уже ничего никому не расскажет! — сквозь зубы прошипел он.

— Ах вот как… — начал было я.

Он резко вынул руку из-под стола, и пистолет в его руке внезапно выстрелил.

— Аааа, — прохрипел я, и бок мой обожгло адской болью.

Я с трудом устоял на ногах, выхватывая свой ПМ, и надавил на курок…

Он выстрелил ещё раз, и я всё же упал.

Его тело отбросило к стене, и он сполз на пол.

В голове помутнело, а на глаза набросили красную вуаль. Я скосил зрачки вниз, и увидел, как по дубовому паркету растекается бордовая лужа моей крови.

Какой же я идиот… прав был Скуридин, тысячу раз прав… Ну почему я его никогда не слушаю?

В ушах зашумело, и вдруг, из-за диковинных растений показалась сгорбленная фигура в сером костюме: это был Антипов, я его сразу узнал. В руках он сжимал пистолет, кажется браунинг. Его лицо было искажено страхом и ненавистью. Он, близоруко щурясь в очках, озирался по сторонам.

— Что же вы натворили, молодой человек, — дрожащим голосом произнёс он, — что же вы наделали…

— А я ведь восхищался вами, Николай Александрович, — каждое слово давалось мне с трудом: я тяжело дышал, — я хотел быть похожим на вас… я тоже должен был лететь на «Ворошилове»… Хорошо, что