просто вдохнуть в неё каплю своей жажды? Да ведь только не хотела

этого, не справилась с собой, успев напёред присвоить ребёнка. Ещё в первую бессонную,

страшную от счастья ночь, она украдкой от мужа приближает свою грудь к чмокающему детскому

ротику. Ребенок смолкает и тянет. Оказывается, вот оно какое, полное счастье! Но если какое-то

чудо и происходит в этот момент, так только в душе Маруси: молоко из неё всё равно не брызжет.

Ребенок откачивается головкой и, покраснев, кричит так, что Марусе хочется спрятать его куда-

нибудь вместе с его криком, потому что, отвергая её, он призывает ту, другую мать, с её молоком.

Михаил не замечает, что выносит, что двигает, что увязывает. Он прислушивается только к тому,

как жена каким-то изменившимся голосом разговаривает с ребёнком, называя его то «сыной», то

«Ромушкой». Огарышу кажется, что у него от этого «сыны» растворяется, рассасывается, уходит

куда-то в мятный эфир само сердце. Как всё это неожиданно: вот он вдруг и отец. Да отец ли? Если

Алка передумает и решит забрать, то уже не отец. Да где же эта машина, чёрт её побери, почему

её нет? Ни хрена работать не умеют! Грузиться надо поскорей, да уматывать!

Сына, сына, да, конечно, сына – как же ещё? Вот вырастет у них этот ребёнок, так не дядей же

станет его звать. Правда, этому не предшествовало ни зачатия, ни радости наблюдения за

беременностью жены, ни последней подготовки к ребёнку. Даже пелёнок и этих, как их называют,

подгузников, что ли, не приготовлено. И кроватки нет. А ребёнок уже есть. Спасибо, что Маруся

почти что ещё в первые минуты не забыла спросить мужа об имени мальчика – должна же хоть

какая-то и его доля быть в малыше (её-то крови хоть немного, да есть). Михаил вздыхает, как-то

виновато задумывается и машет рукой, будто выдавая давно затаённое: «А, ладно, пусть уж

Ромкой будет». Теперь, когда, переворачивая ребёнка в разорванные на пелёнки простыни, жена

на мгновение оставляет его голеньким, Огарыш, испуганно вжав голову в плечи, отворачивается:

не может видеть это крохотное, такое чувствительное для него создание. Но с какой радостью

разворачивает его Маруся, как ей хочется быть необходимой, иметь хоть какую-то возможность

угодить этому светлому пришельцу. Уж тут-то она уверена: так, как перепеленает она, не

перепеленает никто. Во всяком случае, уж в этом-то она наравне, а может быть, и лучше всех

матерей.

И потом дорога на байкальскую станцию Выберино, где течёт стремительная река Ледяная:

сначала в тесной кабине газика с ребёнком на руках, с молочной смесью в термосе (смесь там

недолго хранится, да что делать?), потом ожидание в холодном вокзале (Михаил уезжает с вещами

на машине), потом сутки на поезде, потом, пока не присмотрен и не куплен подходящий домик,

полмесяца в гостинице (в то время, как все необходимые вещи у какого-то случайного знакомого в

сарае).

Через три года жизни в Выберино от страхов остаются одни смутные опасения. Алка, убежав из

Пылёвки ещё вперед их отъезда, как в воду канула: за это время никому из родных ни строчки.

Ходят слухи, что уехала догонять мужика, который ребёнка ей заделал, и без которого она жить не

может вообще. Понятно, что если она и объявится теперь, то вряд ли станет серьёзно на что-то

претендовать.

Мерцаловы возвращаются в Пылёвку, покупают дом, правда, уже не такой хороший, как

раньше. Огарыш снова садится на трактор, а Маруся становится с тех пор бессменной техничкой в

клубе, развернув на дому свою знахарскую, ещё более самоотверженную деятельность, как и

прежде исцеляя чаще всего даже не травами, а участливой беседой, чаем, да самым главным

лекарством – добрейшей до слезливости душой.

Несмотря на все опасения и страхи, а также наперекор всем баням, турникам, водке и горьким

таблеткам, испытанным ещё в утробе, Ромка растёт живым и шустрым. В зиму, когда он учится уже

в третьем классе, Михаил собирается в райцентр за запчастями к мотоциклу, которые ему достал

16

городской знакомый. До тепла, до мотосезона, правда, ещё далековато, но Огарыш рассуждает

так, что уж если эти запчасти подвернулись, то полежат, дождутся: есть-пить не просят. Но забрать

их надо побыстрей, мало ли куда они могут уплыть. Других дел в райцентре нет, и Михаил

подумывает даже вернуться домой на какой-нибудь попутке, не дожидаясь рейсового автобуса. Но

Маруся предлагает вдруг взять с собой Ромку и купить ему там новые валенки. Огарыш даже

крякает от досады. Хотя валенки-то у сынишки и в самом деле никудышные, подшитые уже столько

раз, что уж и сами только на подшивку годятся.

– Так я и на глазок эти валенки куплю, – ворчит Михаил, – возьму с запасом, да и всё. А чо

парня-то в город тащить?

– Да ты чо, на горбушке его повезёшь? Задавит он тебя? – повышает голос Маруся. – Пусть хоть

город поглядит. . У него же каникулы: так и так весь день по улице носится.

– Во-во, – на той же ноте подхватывает Михаил, – бегал бы помене, да пореже свой огород

топтал, так и валенки были бы целей…

Но про огород – это уж так, с усмешкой. Хорошо, что вспомнил про него, усмехнулся и оттого

согласился. Никак они не поймут, почему Ромка не терпит, чтобы в огороде снег нетронутым

лежал. Обычно в день, когда выпадает новый снежок, Ромка, вычистив глызы во дворах,

перетряхнув соломенную подстилку коровам, идёт в огород. Уходит к дальнему забору и начинает

оттуда, будто строчкой за строчкой, вытаптывать весь снег. Зачем это делает, и сам не поймёт –

вроде как в каком-то бездумном наваждении. Просто включается и, как какая-то маленькая

машинка, утюжит и утюжит шагами белое пространство, будто не для себя даже, а чёрт знает для

кого. Скрип, скрип, скрип, скрип – часами звонко постанывает белизна под его валенками. Если не

управляется с ней за день, завершает на другой день. Огороды соседей обычно стоят

целомудренно белыми, а у них всегда истоптанный. Так Ромка и на те огороды смотрит с

неприязнью – была бы возможность, так и туда бы влез. Бывает, ляжет с ночи свежий снежок

(утром по свету в комнате это сразу понятно), Ромка оттянет шторку на окне и вздохнёт: всё, опять

работы на полдня. И не поймёшь, то ли радость это для него, то ли забота. Похоже на

удовольствие, но только какое-то странное, непонятное, слишком глубинное. Если день где-нибудь

на горке проносится, так приходит домой – и куфайчонка, и