— Падре сказал нам.

— Я знала, что потом умру я.

— Но ты не умерла, Розанна. Мы привезем тебя в Неаполь, и там все будет хорошо.

«Не обещай», — сказал бы Карло.

Розанна рассеянно разглаживала платье, пока Аттилио пытался уверить ее, что Неаполь замечательный город. Она отвернулась, примостилась возле стопки котлов и заснула, положив голову на мой дорожный мешок. На закате она все еще спала, и мы перенесли ее в повозку, потому что Аттилио сказал, что придется ехать всю ночь, если хотим к утру добраться до Неаполя.

— Сначала попробуем найти ее дядю, а потом я отвезу вас в порт, — решил Аттилио. — Ирма, поглядите туда, вы проделали долгий путь, чтобы это увидеть.

Он показывал на запад, на длинную серебристую полосу, прямую, как иголка, под вечерней зарей.

— Что это?

— Тирренское море, часть Средиземного. Дальше на запад Гибралтарский пролив и Атлантический океан, а там уж и Америка.

Я всматривалась в серебряную полосу. Эти названия я уже слышала от отца Ансельмо, он показывал нам карту мира. Но тогда я и представить не могла, что мне придется плыть через океан, над бескрайней бездной. Полоса блестела, как ледник.

— Аттилио, если кто-нибудь умирает на корабле, что делают с телом?

— Вы не умрете, Ирма.

— Но если, кто-нибудь?

Аттилио тряхнул вожжами, хотя Россо и так бежал бодро.

— Его хоронят в море.

— Хоронят?

— Ну… заворачивают в саван с грузилом и опускают в воду. Читают молитвы, — поспешно добавил он.

— Там есть священник?

— Наверно.

Значит, священника нет и тело просто выбрасывают за борт, оно камнем идет ко дну, волны смыкаются над ним, и никто не знает, где оно ляжет. Рыбам на прокорм. Я перебирала свои четки. Да, я крепкая и здоровая, но смерть застает нас врасплох, как сказал отец Ансельмо. Господь может призвать нас в расцвете сил, ибо мы принадлежим Ему. Возможно, Он уже забрал к себе Карло.

— Смотрите, какой закат, Ирма, — позвал Аттилио, тронув меня за плечо и указывая на красно-фиолетовое зарево, быстро темневшее над серебром воды. Боже, избавь меня от гибели в море. Работать, человек должен работать. Я перевернула шаль, чтобы закрепить нитки, пока еще хоть что-то можно разглядеть.

— Даже с изнанки смотрится прекрасно, — заметил Аттилио. — Если бы мы ехали подольше, вы бы целый букет успели вышить. Вы можете сделать это в Америке, знаете, собрать вместе все цветы, которые вспомните.

Да, я могла бы это сделать, собрать букет из всех цветов года, от первых весенних крокусов до поздних маргариток, которые мама умудрялась выращивать в своем садике.

Аттилио вздохнул.

— Раньше моя жена разрисовывала вазы и продавала их. Она умела читать и писать. Катарина столько всего умела — до того, как болезнь отняла у нее рассудок.

— А теперь?

— Она кое-что делает по дому. Полирует медную посуду. Когда я дома, она очень радуется. Но ей нет разницы — уехал я на день или на месяц. — Он поглядел на розы. — И по-прежнему любит красивые вещи. Она изучит каждую ниточку на этой шали. Смотрите туда!

Над Везувием взошла луна. Звезды мерцали, как угольки в ночном костре, мы перекусили хлебом с сыром, и я старалась не думать об океане. Когда Аттилио задремал, я взяла у него вожжи, но держала их свободно, и Россо сам неторопливо выбирал удобный путь в лунном свете. На восходе я увижу Неаполь, город, который, по словам отца Ансельмо, был древним еще до того, как основали Рим.

Лисица перебежала нам дорогу, напугав Россо. Я запела ему песенку своей мамы, про девочку-пастушку, с лицом прекрасным и светлым как божий день. «Посреди лета? — всегда насмешливо фыркал Карло. — Да пастушки загорают как каленые орехи». Я спела еще одну песню, которой меня научила Дзия, о девушке, чей жених уехал за море и нашел себе другую. Я вспоминала Опи, всех, кто там живет, их привычки и клички их овец, а затем наступил рассвет и пора было будить Аттилио. Он надел на Россо шоры и взял вожжи.

Такого города я вообразить себе не могла — с лабиринтом узких улиц, втиснутых между каменных дворцов, которые резали небо на кусочки. Я увидела мраморные фонтаны и улицы, мощенные черным камнем, — Аттилио сказал, что это базальт, — блестящим и гладким, как шелковое облачение священника. Окна в домах были не квадратные, как у нас, так что сквозь них с трудом мог просунуть голову ребенок, а высокие настолько, что и взрослый мужчина легко пролезет.

Розанна проснулась и высунулась из-за стопки медных котлов.

— Ирма, где мы?

— В Неаполе, здесь живет твой дядя.

— Сколько домов!

— И даже еще больше, — хмыкнул Аттилио.

Мы видели женщин с огромными, как дыни, отвисшими зобами, горбунов, карликов, безногих нищих на крошечных тележках — к рукам у них были привязаны кожаные шары, чтобы отталкиваться от дороги. Простоволосые женщины в красных юбках с оборками быстро проскальзывали в экипажи к богатым господам. Уличные мальчишки хватали фрукты с повозок. Видели, как двое священников о чем-то беседовали, не замечая, что воришка обчищает их карманы. Видели церковь из камня, обработанного, как грани бриллианта. Торговцы нараспев предлагали свой товар. В кадушках в молочной воде плавали круги моцареллы, на прилавках — отварные свиные головы, лук, горы артишоков, бочонки с оливками и вином, в повозках — лимоны размером в два кулака.

На многолюдной площади странствующий монах продавал небольшие, с ладонь, серебряные части человеческого тела. Сердца, легкие, кишки, груди, гортани, глаза и почки висели на шестах, покачиваясь на ветерке. Хромоногая женщина купила у него серебряную ступню.

— Она отдаст ее в церковь и, может быть, выздоровеет, — пояснил Аттилио.

— А что лечит от малярии? — спросила Розанна.

— Не бойся, — ответил он, — здесь тебя защитит морской воздух.

Она посмотрела на него с сомнением, и тогда он остановился возле человека с горшком, в котором кипело масло.

— Смотри-ка сюда, Розанна, — сказал Аттилио.

Торговец бросил в горшок кусочки теста. Они нырнули на дно, а затем всплыли — зарумянившиеся и раздувшиеся. Тогда он стал ловко цеплять их деревянным черпачком и обсушивать, потом посыпал сахаром и протянул ребенку, а при этом умудрился на лету поймать монетку, которую ему бросил Аттилио. Розанна тихо ойкнула, когда он высыпал ей в ладошки горячие шарики.

— Не обожгись, — предупредил Аттилио, но она уже радостно совала их в рот.

Рядом торговцы продавали пасту, черпая ее из огромных котлов, и покупатели запрокидывали головы, подставляя рты под длинные тонкие нити. Взрослый мужчина пел за деньги — высоким, мальчишеским голосом, и щеки у него были гладкие, как у ребенка. Аттилио поглядел на Розанну и коротко бросил: «чик-чик», сопроводив слова поясняющим жестом, напомнившим мне, как отец холостил баранов.