Ворочаясь без сна, Дрейк размышлял о том, что ведь действительно все именно так и произошло; почему же тогда он взбунтовался? Почему это не принесло ему удовлетворения? И что же тогда сказал ему Юнг о власти?

Покуривая трубку, Ричард Юнг, одетый в старый свитер Карла Юнга, сказал: «А затем – Солнечная система». В комнате толпятся белые кролики, зайки из «Плейбоя», Багз Банни, Человек-Волк, куклуксклановцы, мафиози, Лепке с обвиняющим взглядом, Соня, Болванщик, Король Червей, Принц Жезлов, и весь этот шум перекрикивает Юнг: «Миллиарды, чтобы добраться до Луны. Триллионы, чтобы попасть на Марс. Все вливаются в наши корпорации. Это лучше гладиаторских боев». Линда Лавлейс отводит его в сторонку. «Зови меня исмаилиткой», – двусмысленно говорит она. Но Юнг вручает Дрейку скелет биафрского младенца. «Для пира Петруччо», – объясняет он, доставая обрывок телеграфной ленты. «Сейчас нам принадлежит, – начинает читать он, – семьдесят два процента земных ресурсов, под нашим командованием находится пятьдесят один процент всех вооруженных сил мира. Вот, – говорит он, передавая тело ребенка, погибшего в Аппалачах, – видите, у него во рту яблоко». Зайка вручает Дрейку автомат Томпсона образца 1923 года (модель, которая называлась «автоматической винтовкой», потому что в том году у Армии не было средств для закупки автоматов). «Зачем?» – растерянно спрашивает Дрейк. «Мы должны обороняться, – отвечает зайка. – Толпа у ворот. Голодная толпа. Их предводитель – астронавт по имени Спартак». Дрейк отдает оружие Малдонадо, а сам незаметно крадется вверх по лестнице к личному вертолетному парку. Он проходит через туалет в лабораторию (где доктор Франкенштейн прикрепляет электроды к челюстям Линды Лавлейс) и снова выходит на площадку для игры в гольф, откуда открывается дверь в кабину самолета.

Он улетает на Боинге-747 и видит внизу «Черных Пантер», студентов колледжей, голодающих шахтеров, индейцев, Вьетконг, бразильцев и огромную армию, грабящую его имение. «Наверное, они видели фнордов», – говорит он летчику. Но летчик оказывается его мамой, при виде которой он впадает в ярость.

– Оставляла меня одного! – кричит он. – Всегда бросала меня одного, уходя с отцом на ваши гребаные вечеринки. У меня никогда не было матери, только бесконечные чернокожие служанки вместо матери. Неужели твои проклятые вечеринки были важнее меня?

– О, – отвечает она, краснея, – как ты можешь употреблять такие выражения в присутствии матери?

– К черту выражения. Я помню лишь аромат твоих духов, витавший в воздухе, и какие-то странные черные лица, которые приходили, когда я тебя звал.

– Какой же ты ребенок, – печально сказала она. – Ты всю жизнь оставался большим ребенком.

Это правда: он закутан в пеленки. Вице-президент «Морган таранти треста» таращится на него, не веря своим глазам.

– Слушайте, Дрейк, вы вправду считаете это подходящим нарядом для серьезной деловой встречи? – Рядом с ним Линда Лавлейс склонилась в экстазе, чтобы поцеловать тайную страсть Исмаила. – Желаю хорошенько поразвлечься, – говорит Вице-президент, вдруг глупо захихикав.

– Срал я на вас всех, – выкрикнул Дрейк. – У меня больше денег, чем у любого из вас.

– Деньги израсходованы, – говорит Карл Юнг с бородкой Фрейда. – Каким тотемом вы воспользуетесь сейчас, чтобы оградить себя от чувства тревоги и тех явлений, которые происходят по ночам? – Он усмехнулся. – Что за ребяческие коды! MAFIA – Morte Alia Francia Italia Anela[10]. Порция свежей бобовой похлебки – Пятеро Священных Баварских Провидцев. Annuit Coeptis Novus Ordo Seclorum – Антихрист Цезарь, Наш Общий Спаситель. Мальчик никогда не плакал и не рвал тысячу ким – Мефистофель Ньярлатхотеп Ниггурат Панфаг Ифрит Нефилим Равана Тиндалос Кадит. Детская игра!

– Ну, если ты столь чертовски умен, скажи-ка, кто конкретно сейчас входит во внутреннюю Пятерку? – запальчиво поинтересовался Дрейк.

– Гручо, Чико, Харпо, Зеппо и Гуммо[11], – ответил Юнг, уезжая на трехколесном велосипеде.

– Иллюминаты – это грудь твоей матери, молокосос, – добавил Альберт Хоффман, увязавшись за Юнгом на двухколесном велосипеде.

Дрейк проснулся, когда закрылся Глаз. В одно мгновение ему все стало ясно – без труда, который он затратил, разбираясь в словах Голландца. У постели стоял Малдонадо с лицом Бориса Карлоффа и сказал: «Мы заслуживаем смерти». Да: именно этого и хочется, когда выясняешь, что ты не человек, а робот, как понял это Карлофф в последней сцене «Невесты Франкенштейна».

Дрейк снова проснулся, на этот раз по-настоящему. Все ясно, предельно ясно, и никаких сожалений. Вдалеке над Лонг-Айленд-Саундом послышался первый отдаленный раскат грома, но он знал, что это не гроза, хотя именно так решил бы любой ученый, не столь еретичный, как Юнг или Вильгельм Райх. – «Наша работа, – написал Хаксли перед смертью, – это пробуждение».

Дрейк быстро накинул на себя халат и вышел в темный елизаветинский коридор. Этот дом и земля с коттеджами обошлись ему в пятьсот тысяч долларов, а ведь это лишь одно из восьми его имений. Деньги. Что означала фраза, которую написал этот проклятый глупый-умный Лавкрафт? Когда появился Ньярлатхотеп, «дикие звери шли за ним и лизали ему руки»? Какое это имело значение, если «слепой идиот Бог Хаос взорвал земную пыль»?

Дрейк распахнул дверь комнаты Джорджа. Хорошо: Тарантелла ушла. Снова прогремел гром, и тень Дрейка, черневшая над кроватью, еще раз напомнила ему сцену из фильма Карлоффа.

Он наклонился над постелью и легко потряс Джорджа за плечо.

– Мэвис, – сказал мальчишка.

Что за Мэвис такая, подумал Дрейк. Наверняка нечто неповторимое, если после встречи с выдрессированной иллюминатами Тарантеллой Джордж видит ее во сне. Или Мэвис тоже бывшая иллюминатка? Дрейк подозревал, что в последнее время количество иллюминатов в стане дискордианцев возросло. Он снова потряс плечо Джорджа, энергичнее.

– О нет, я уже не кончу, – сказал Джордж.

Дрейк встряхнул его еще; два уставших испуганных глаза открылись и посмотрели на него.

– А?

– Вставай, – пробормотал Дрейк, приподнимая Джорджа под мышки. – Вылезай из кровати, – добавил он, задыхаясь.

Дрейк смотрел на Джорджа сквозь вздымавшиеся волны. Черт побери, оно уже обнаружило мое сознание.

– Ты должен убраться отсюда, – повторил он. – Здесь тебеопасно быть.

23 октября 1935 года: Чарли Уоркман, Менди Вейсс и Джимми Землеройка врываются в заведение «Палас» и, как приказано, начинают ковбоить… Свинцовые пули, как дождь… а дождь, как свинцовые пули, стучит в окно Джорджа. «Господи, что случилось?» – спрашивает он. Дрейк протягивает ему его трусы и умоляет: «Быстрее!» Чарли-Жук смотрит на три тела: это Абадаба Берман, Пулу Розенкранц и еще кто-то неизвестный. Не Голландец. «Боже, мы облажались, – говорит он. – Голландца здесь нет». Но на аллеях сновидений началось волнение: Альберт Штерн, принимая последнюю вечернюю дозу, неожиданно вспоминает свои фантазии о том, чтобы убить какую-нибудь не менее важную птицу, чем Джон Диллинджер. «Сортир», – возбужденно говорит Менди Вейсс; как всегда во время такой работы, он испытывал эрекцию. «Человек – это гигант, – говорит Дрейк, – вынужденный жить в хижине пигмея». «Что это значит?» – спрашивает Джордж. «Это значит, что все мы дураки, – возбужденно произносит Дрейк, учуяв запах блудной старухи Смерти, – особенно те из нас, кто пытается строить из себя гигантов, заталкивая остальных в хижину, вместо того чтобы разрушить ее стены. Это рассказывал мне Карл Юнг, только более изящным языком». Взгляд Дрейка то и дело останавливался на свисавшем пенисе Джорджа: его одновременно одолевал гомосексуализм (время от времени случавшийся с Дрейком), гетеросексуализм (его нормальное состояние) и только что возникшее похотливое влечение к блудной старухе Смерти. Услышав выстрелы в зале, Голландец убрал руку с пениса, не обращая внимания на струйку мочи, которая продолжала литься на его туфли, и потянулся за револьвером. Он быстро обернулся, так и не перестав мочиться, и в это мгновение в сортир ворвался Альберт Штерн, выстрелив прежде, чем Голландец успел прицелиться. Рухнув на пол, он увидел, что на самом деле это был Вине Колл, призрак. – О, мама, мама, мама, – пробормотал он, лежа в собственной моче.