– Но я умираю, – объяснил Голландец. Неужели они ничего не поняли?

Дрейк встретился с Винифредом в 1947 году на коктейле в Вашингтоне, сразу после того, как Акт Национальной Безопасности был принят Сенатом.

– Ну что? – спросил Винифред. – У вас еще есть какие-нибудь сомнения?

– Никаких, – ответил Дрейк. – Все мои свободные деньги сейчас инвестированы в оборонную промышленность.

– Там их и держите, – улыбнулся Винифред, – и станете богаче, чем могли предположить в самых смелых фантазиях. Сейчас мы планируем заставить Конгресс одобрить выделение одного триллиона долларов из бюджета на подготовку к войне до 1967 года.

Дрейк быстро все понял и тихо спросил:

– Собираетесь найти еще врага, кроме России?

– Понаблюдайте за Китаем, – спокойно отозвался Винифред. На этот раз любопытство Дрейка превзошло его жадность; он спросил:

– Вы что же, действительно держите его в Пентагоне?

– Вы хотели бы встретиться с ним лицом к лицу? – ответил вопросом Винифред с легкой насмешкой в голосе.

– Нет, благодарю, – равнодушно сказал Дрейк. – Я читал Германа Раушнинга. Я помню слова Гитлера о Сверхчеловеке: «Он жив, среди нас. Я его встречал. Он неустрашим и ужасен. Я его боялся». Это вполне удовлетворяет мое любопытство.

– Гитлер, – ответил Винифред, уже не скрывая насмешку, – видел его в более человеческой форме. С тех пор он… прогрессировал.

«Сегодня, – думал Дрейк, когда раскаты грома становились все громче и безумнее, – я увижу его, или одного из них. Наверное, я мог бы выбрать самоубийство получше?» Вопрос был бессмысленным; Юнг с его законом противоположностей был во всем прав. Это знал даже Фрейд: любой садист в конце концов становится мазохистом.

Повинуясь порыву, Дрейк поднялся и взял с ночного столика эпохи Тюдоров блокнот и ручку. При свете молний за окном он начал быстро писать:

Чего я боюсь? Разве я не копил силы и не готовился к этому рандеву с раннего детства, когда в полтора года запустил в маму бутылочкой?

И потом, оно в кровном со мной родстве. Мы оба живем на крови, разве нет? Пусть даже я нахожусь в более выгодном положении, поскольку беру не саму кровь, а кровавые деньги?

Всякий раз, когда оно меня находит, происходит сдвиг измерений. Принн был прав, когда в «De Vermis Mysteriis» писал, что они живут в ином пространстве-времени. Именно это имел в виду Альхазред, когда писал: «Их рука сжимает твое горло, но ты их не видишь. Они появляются неожиданно и остаются невидимыми, перемещаясь не в тех пространствах, которые мы знаем, а между ними».

– Вытащите меня, – стонет Голландец. – Я наполовину спятил. Они не дадут мне встать. Они покрасили мои туфли. Дайте мне что-нибудь! Меня тошнит!

Я вижу Кадата и два магнитных полюса. Я должен объединить силы, съев эту сущность.

Какой «я» реален? Неужели в мою душу так легко проникнуть, потому что у меня осталось так мало души? Не это ли пытался рассказать мне Юнг о власти?

Я вижу больницу в Ньюарке и Голландца. Я вижу белый свет, а потом черноту, которая не пульсирует и не движется. Я вижу, как Джордж пытается ехать на «роллс-ройсе» среди этой проклятой грозы. Я вижу, что белизна белого – это чернота.

– Кто-нибудь, – умоляет Голландец, – прошу, снимите с меня туфли. Нет, на них наручники. Так велит Барон.

Я вижу Вейсгаупта и Железный Ботинок. Не удивительно, что только пятеро выдерживают тяжкое испытание, чтобы взойти на вершину пирамиды. Барон Ротшильд не даст Родсу выйти сухим из воды. Да и что вообще такое пространство или время? Что есть душа, которую мы якобы судим? Кто реален: мальчик Артур Флегенхеймер, искавший свою мать, гангстер Голландец Шульц, убивавший и грабивший с хладнокровием Медичи или Моргана, или сумасшедший поэт, родившийся на ньюаркской больничной койке, где другие умирают?

А Елизавета была сукой. Они пели балладу «Голден ванити» про капитана Роли, но против меня никто не произнес ни слова. При этом у него были льготы. «Театр Глобус», новая драма Вилла Шекспира, на той же улице, где они для забавы мучали медведя Сакерсона.

Боже, они вскрыли разлом Сан-Андреас, лишь бы сокрыть самые важные документы о Нортоне. Тротуары зияют, словно уста, Джон Бэрримор выпадает из постели, Уильям Шекспир в его сознании, моем сознании, сознании сэра Френсиса. Родерик Ашер. Звездная мудрость, как они это называют.

– Обочина была в опасности, – пытался объяснить Голландец, – и медведи были в опасности, и я это прекратил. Прошу вас, переведите меня в ту комнату. Пожалуйста, удерживайте его под контролем.

Я слышу! Те самые звуки, о которых писали По и Лавкрафт: текели-ли, текели-ли! Должно быть, оно уже близко.

Я вовсе не хотел бросать в тебя бутылку, мама. Мне просто нужно было твое внимание. Мне нужно было внимание.

– О'кей, – вздохнул Голландец. – О'кей, вот я весь, целиком. Ничего другого не могу. Ищи, мама, ищи ее. Ты не сможешь Его победить. Полиция. Мама. Хелен. Мама. Пожалуйста, вытащите меня.

Я вижу его и оно видит меня. В темноте. Есть вещи хуже смерти: вивисекция духа. Я должен бежать. Почему я здесь сижу? 23 сваливай. Внутри пятиугольника холод межзвездного пространства. Они пришли со звезд и принесли с собой собственные образы. Мама. Прости.

– Давайте, откройте мыльные билеты, – в отчаянии говорит Голландец. – Трубочисты. Возьмитесь за меч.

Похоже на бесконечную трубу. Все вверх и вверх, все глубже и глубже во тьму, и красный всевидящий глаз.

– Пожалуйста, помогите мне встать. Порция свежей бобовой похлебки. Я заплачу. Пусть они оставят меня в покое.

Я хочу слиться с ним. Я хочу стать им. У меня больше нет собственной воли. Я принимаю тебя, блудная старуха Смерть, как мою законную супругу. Я безумен. Я полубезумен. Мама. Бутылочка. Линда, затягивает, засасывает.

Слияние.

В трех милях по берегу от особняка Дрейка жила девятилетняя девочка по имени Патти Коэн, которая сошла с ума в тот предрассветный час 25 апреля. Сначала ее родители подумали, что она приняла ЛСД, который, как стало известно, просочился в местную среднюю школу, и, страшно расстроившись, напичкали ее никотиновой кислотой и лошадиными дозами витамина С, пока она бегала по дому, то смеясь, то строя им гримасы, и кричала, что «он лежит в собственной моче», «он все еще жив внутри него» и «Родерик Ашер». К утру родители поняли, что дело не просто в ЛСД, и начались печальные месяцы, когда ее возили по клиникам и частным психиатрам, и опять по клиникам, и снова по частным психиатрам. Наконец, как раз перед Ханукой в декабре, они отвезли ее к импозантному психиатру на Парк-авеню, в приемной которого у девочки случился самый настоящий эпилептический припадок. Глядя на статую, стоявшую на приставном столике возле дивана, она визжала: «Не давайте ему меня съесть! Не давайте ему меня съесть!» С того дня, когда она увидела эту миниатюрную копию гигантской статуи Тлалока из Мехико, началось ее выздоровление.