ко Двору второй раз в одном и том же платье. На нарядах многие даже до тла раззорялись, влезали по уши в долги. Но вот с тех пор, что государыня чувствует себя так плохо, все эти оффициальные выходы слишком ее утомляют, и она почти не показывается из своих аппартаментов. Там фрейлины развлекают ее народными песнями, приживалки — рассказами о привидениех и разбойниках, а шуты — своими глупостями. Из шутов, сказать между нами, один только может назваться человеком: это Балакирев, который был шутом еще y царя Петра.

— Но есть ведь между ними, кажется, и титулованные?

— Есть-то есть: два князя и один граф…

— Но как те-то решились сделаться шутами?

— Не по своей охоте, конечно, а разжалованы в шуты, — один из-за своей жены, интригантки, а два других за то, что тайным образом перешли в католичество: государыня ведь очень набожна и крепко держится своего православие.

— Мне называли еще какого-то любимца государыни Педрилло?

— Ну, этот неаполитанец не столько шут, как мошенник. Зовут его собственно Пиетро Мира; был он y нас сперва певцом буфф в итальянской опере и скрипачом в оркестре; но своими забавными дурачествами сумел снискать расположение государыни, и она сделала его своим придворным шутом. Теперь он исполняет всякие поручение ее величества, где может извлечь для себя пользу, играет за нее в карты, а выигрыш кладет себе в карман. Для него да еще для другого шута из португальских жидов, Яна д'Акоста, тоже изрядного плута, учрежден даже особый шутовской орден — святого Бенедетто.

— А кроме шутов, y государыни есть ведь и шутихи?

— Ну, те просто безобидные болтушки. С одной, впрочем, милая, будь осторожна — с карлицей-калмычкой: y нее бывают и презлые шутки.

— Я слышала, кажется, ее имя: Буженинова.

— Вот, вот. Крещена она Авдотьей, прозвище же Буженинова ей дано за то, что любимое ее кушанье — буженина, вареная свинина с луком и перцом.

— Но, что до меня, то я не могла бы проводить целые дни в обществе дураков и дур!

— Бога ради, моя милая, не высказывайся только так откровенно при других! Тебя не сделают тогда не только фрейлиной принцессы, но и камер-юнгферой.

— Да мне все равно, чем бы ни быть, хоть камермедхен, лишь бы поскорей! А то висишь на воздухе между небом и землей…

Желание девочки исполнилось уже на следующее утро.

VIII. Анна иоанновна в домашнем быту

Когда дежурный камер-юнкер с низким поклоном пропустил Анну Леопольдовну и сопровождавших ее Юлиану и Лилли в царские покои, — навстречу оттуда им неслись звонкие переливы женского хора. Когда же оне переступили порог той комнаты, где пел хор, пение было властно прервано не женски-густым голосом:

— Будет, девки! Пошли вон!

Певицы-фрейлины, смолкнув, послушно удалились в смежную комнату. Властный голос принадлежал сидевшей y открытого в сад окна, пожилой даме. Если бы Лилли даже и не видела ее мельком накануне проезжающею в экипаже, то уже потому, что из всех присутствующих она одна только сидела, y нее не оставалось бы сомнение, что то сама императрица.

В 1724 году голштинский камер-юнкер Берхгольц, будучи в Митаве y двора Анны иоанновны (тогда еще герцогини курляндской), описывал ее так:

"Герцогиня — женщина живая и приетная, хорошо сложена, недурна собой и держит себя так, что чувствуешь к ней почтение".

За пятнадцать лет, однако, внешность ее сильно изменилась. Необычайная дородность, особенно поражавшая в утреннем светлоголубом капоте, при отсутствии корсета; головной убор — красный платок, резко выделявший смуглость лица, и всего более долговременная болезненность делали ее на вид значительно старше ее 46-ти лет… Брови она еще красила, но румяниться и белиться уже перестала, и, вместо воды и мыла, употребляла для очищение кожи только топленое масло, от чего цвет ее кожи казался еще смуглее. Выпуклые, широко-расставленные глаза будто опухли и были окаймлены темными кругами; углы рта были страдальчески опущены.

При появлении любимой племянницы, впрочем, хмурые черты императрицы несколько прояснились. Еще более обрадовалась лежавшая y ее ног левретка: с веселым лаем она вскочила с своей вышитой подушки и, виляя хвостом, подбежала к принцессе. (В скобках заметим, одному из титулованных шутов, бывшему камергеру, было поручено кормить эту собачку и приносить ей каждый день от «кухеншрейбера» кринку сливок).

— Здравствуй, Цытринька, здравствуй! — поздоровалась Анна Леопольдовна с собачкой; затем, подойдя к своей царственной тетке, пожелала ей доброго утра, поцеловала руку и тут же представила ей Лилли:

— Вот, ваше величество, моя маленькая фаворитка.

Государыня взором знатока оглядела снизу вверх стройную, гибкую фигуру девочки.

— Молодая березка! А я ведь и то думала, что ты еще коротышка. Недотрога какая! По щеке даже не смей потрепать. А щечки-то какие алые! На алый цветок летит и мотылек.

"Ну, уж мотылек!" вспомнила Лилли про Бирона, но на словах этого, конечно, не выразила, а только пуще зарделась.

— Ну, Бог простит, — милостиво продолжала императрица. — Ты ведь хоть и немка, а говоришь тоже по-нашему?

Сама Анна иоанновна, не смотря на то, что целых двадцать лет провела в Курляндии, все еще не освоилась хорошенько с немецкою речью, а потому попрежнему предпочитала русский язык.

— Говорю, ваше величество, отвечала, — ободрившись, Лилли. — Я родилась в Тамбовской губернии…

— О! да y тебя и выговор-то совсем русский, чище еще, чем y покойной сестрицы. Может, ты и русские песни петь умеешь?

Лилли замялась. Мало-ли распевала она в детстве разных песен с своими сверстницами, дворовыми девчонками! Но государыня, чего доброго, прикажет ей еще петь сейчас при всех…

— Ну, что же молчишь? Отвечай! — шепнула ей сзади по-немецки Юлиана.

— Простите, ваше величество, — пролепетала Лилли: — y меня хриплый голос…

— Ну, тогда тебе цена грош.

Юлиана, имевшая уже случай слышать, как звонко Лилли заливается в своей комнатке, не хотела обличить ее в явной лжи, но сочла все таки полезным пристыдить ее немножко и доложила государыне, что девочка зато мастерица ездить верхом, даже без седла, как деревенские дети.

— Скажите, пожалуйста! — улыбнулась Анна иоанновна. — Ну, когда-нибудь посмотрим y нас в манеже, непременно посмотрим.

В это время в саду закаркала громко ворона.

— Проклятое вороньё! — проворчала государыня и выглянула в окно. — Так и есть: опять над моим окном! Точно им и другого места нет. Подайте-ка мне ружье!

— О, mein Gott! — послышался сдавленный вздох из уст стоявшей около царского кресла придворной дамы.

Не смее до сих пор отвести глаз от императрицы, Лилли только теперь взглянула на эту барыню, в которой тотчас узнала вчерашнюю спутницу государыни, герцогиню Бирон. Небольшого роста,