но с пышным бюстом, 36-ти летняя герцогиня была бы и лицом, пожалуй, даже недурна, не будь ее кожа испорчена оспой, не напускай она на себя чрезмерной важности и не имей она, кроме того, непохвальной привычки то-и-дело приподнимать брови, — что придавало ее самим по себе правильным чертам выражение пугливого высокомерие.

— Как это ты, Бенигна, не привыкаешь на конец к выстрелам? — заметила ей Анна иоанновна. — Ну, да Господь с тобой! Дайте мне лук и стрелы.

— Eccolo, madre mia! Вот тебе мой самострел, — подскочил к ней вертлявый, черномазый субект, в котором, и без шутовского наряда, не трудно было узнать любимца царицы Педрилло по его звучному итальянскому говору и, казалось, намеренному даже искажению русской речи (что мы, однако, не беремся воспроизвести). — Но, чур, не промахнись.

— Кто? я промахнусь? Ни в жизнь!

— А вот побьемся об заклад: как промахнешься, так подаришь мне за то золотой. Хорошо?

— Хорошо.

Натянув самострел, государыня, почти не целясь, спустила стрелу. В тот же миг ворона, пронзенная стрелой, слетела кувырком вниз, цепляясь крыльями за древесные ветви, и шлепнулась замертво на земь.

— Per Dio! — изумился Педрилло и с заискивающею беззастенчивостью неаполитанского лаццарони протянул ладонь:

— Ebbene, made, una piccola moneta.

— Это за что, дурак?

— Да мне ночью приснилось, что ты все же подарила мне золотой, и я положил его уже себе в карман.

— Так можешь оставить его y себя в кармане.

Неаполитанец почесал себе ногою за ухом, а товарищи его разразились злорадным хохотом.

Тут вошедший камер-юнкер доложил, что кабинет-министр Артемий Петрович Волынский усерднейше просить ее величество удостоить воззрением некий спешный доклад.

Анна иоанновна досадливо насупилась.

— Скажи, что мне недосужно. Вечно ведь не впопад!

— А то, матушка-государыня, велела бы ты спросить его: где белая галка? — предложил один из шутов.

— Какая белая галка?

— Да как же: еще на запрошлой маслянице, помнишь, повелела ты доставить в твою менажерию белую галку, что проявилась в Твери. Ну, так доколе он ее не представит, дотоле ты и не допускай его пред свои пресветлые очи.

Государыня усмехнулась.

— А что ж, пожалуй, так ему и скажи.

Камер-юнкер вышел, но минуту спустя опять возвратился с ответом, что, по распоряжению его высокопревосходительства Артемие Петровича, тогда-же было писано тверскому воеводе Киреевскому, дабы для поимки той белой галки с присланными из Москвы помытчиками было без промедление отправлено потребное число солдат, сотских, пятидесятских; что во всеобщее сведение о всемерном содействии было равномерно в пристойных местах неоднократно публиковано и во все города Тверской провинции указы посланы; но что с тех пор той белой галки никто так уже и не видел.

— Пускай пошлет сейчас, кому следует, подтвердительные указы, — произнесла Анна иоанновна с резкою решительностью.

Не отходившая от ее кресла герцогиня Бирон, наклонясь к ней, шепнула ей что-то на ухо.

— Hm, ja, — согласилась государыня и добавила к сказанному: — буде-же y Артемие Петровича есть и в самом деле нечто очень важное, то может передать его светлости господину герцогу для личного мне доклада.

Камер-юнкер откланялся и вновь уже не возвращался.

Между тем к императрице подошла камерфрау Анна Федоровна Юшкова и налила из склянки в столовую ложку какой-то бурой жидкости.

— Да ты, Федоровна, своей бурдой в конец уморить меня хочешь? — сказала Анна иоанновна, вперед уже морщась.

— Помилуй, голубушка государыня! — отвечала Юшкова. — Сам ведь лейб-медик твой Фишер прописал: через два часа, мол, по столовой ложке. Выкушай ложечку, сделай уж такую милость!

— Да вот португалец-то, доктор Санхец, прописал совсем другое.

— А ты его, вертопраха, не слушай. Степенный немец, матушка, куда вернее. Ты не смотри, что на вид будто невкусно; ведь это лакрица, а лакрица, что мед, сладка.

— Сласти, Федоровна, для девок да подростков, а в наши годы-то что телу пользительней.

— Да чего уж пользительней лакрицы? Пей, родная, на здоровье!

— Дай-ка я за матушку нашу выпью, — вызвалася тут Буженинова, карлица-калмычка, и, разинув рот до ушей, потянулась к подносимой царице ложке.

Но подкравшийся к ней шут д'Акоста подтолкнул ложку снизу, и все ее содержимое брызнуло в лицо карлице.

Новый взрыв хохота царицыных потешников. Не смеелся один лишь Балакирев.

— Ты что это, Емельяныч, надулся, что мышь на крупу? — отнеслась к нему государыня.

— Раздумываю, матушка, о негожестве потех человеческих, — был ответ.

— Умен уж больно! вскинулся д'Акоста. — Смееться ему, вишь, на дураков не пристало. Словно и думать не умеют!

— Умный начинает думать там, где дурак кончает.

— Oibo! возмутился за д'Акосту Педрилло. — Скажи лучше, что завидно на нас с ним: не имеешь еще нашего ордена Бенедетто.

— Куда уж нам, русакам! Спасибо блаженной памяти царю Петру Алексеевичу, что начальником меня хоть над мухами поставил.

— Над мухами? — переспросила Анна иоанновна. — расскажи-ка, Емельяныч, как то-было.

— расскажу тебе, матушка, изволь. Случалось мне некоего вельможу (имени его не стану наименовать) не однажды от гнева царского спасать. Ну, другой меня, за то уважил бы, как подобает знатной персоне; а он, вишь, по скаредности, и рубля пожалел. Видит тут государь, что я приуныл, и вопрошает точно так-же, как вот ты, сейчас, матушка:

"— Отчего ты, Емельяныч, мол, не весел, головушку повесил?

"— Да как мне, - говорю, — веселым быть, Алексеич: не взирая на весь твой фавор, нет мне от людей уважение, а нет уважение оттого, что всех, кто тебе служит верой и правдой, ты жалуешь своей царской милостью: кого крестом, кого чином, кого местом, а меня вот за всю мою службу хоть бы раз чем наградил.

"— Чего-ж ты сам желаешь?" спрашивает государь.

"Взял я тут смелость, говорю:

"— Так и так, мол, батюшка: поставь ты меня начальником над мухами.

"рассмеелся государь:

"— Ишь, что надумал! В каком разуме сие понимать должно?

"— А в таком, говорю, — и понимать, что по указу твоему дается мне полная мочь бить мух где только сам вздумаю, и никто меня за то не смел-бы призвать к ответу.

"— Будь по сему, говорит, — дам я тебе такой указ.

"И своеручно написал мне указ.

"Долго-ли, коротко-ли, задал тот самый вельможа его царскому величеству пир зазвонистый, по-нонешнему — банкет. Пошла гульба да бражничанье; употчивались гости — лучше не надо. Я же, оставшись в прежнем градусе, хвать из кармана добрую плетку и давай бить на столе покалы, стаканы да рюмки, а посуда-то вся дорогая, хрусталя богемского. Ну, хозяин, знамо, ошалел, осатанел, с немалым криком велел своим холопьям взять меня, раба божья, и вытолкать вон. Приступили они ко мне — рать целая, дванадесять тысяч. А я учливым образом кажу им пергаментный лист