Проезжали мы и берегом Аральского моря, серого и унылого. Только местами сверкали, переливаясь всеми цветами радуги, застывшие глыбы соли. Ближе к станциям попадались отдельные юрты и около них – стада пасущихся баранов. К Кзыл-Орде подъезжали утром. В окно увидели недалеко от города огромного тигра. Стоял он, как памятник, посреди степи и спокойно смотрел на мчавшийся поезд.

Кзыл-Орда – город, о котором у меня осталось больше всего ярких и дорогих сердцу воспоминаний. Сначала он назывался Перовск, с 1922 года – Ак-Мечеть [Белая Церковь] и, наконец, Кзыл-Орда [Красный город].

От вокзала начинается широкая Вокзальная улица. Кончается она площадью Ленина, на которой сходится пять улиц. Посреди площади скверик и памятник Ленину. Продолжение Вокзальной – улица Ленина, которая выходит на центральную улицу Энгельса, где все магазины и мастерские. За ней базар. А потом старый город: улицы с глухими саманными дувалами [заборами], в которых маленькие калитки и массивные ворота. Там живут только казахи. Строился и новый город – километра за 3-4, посреди степи. А слева от вокзала тянется посёлок украинцев-переселенцев домов сорок. Там белые домики с фруктовыми садами и большой общий фруктовый сад, где работают все жители посёлка, а урожай делят поровну.

Есть городской сад: пирамидальные тополя, несколько клумб, ухоженные дорожки и лавочки под деревьями. Там же летний кинотеатр. Без крыши. Зрители беспрестанно хлопают себя, убивая комаров. Зимний кинотеатр – на улице Ленина, маленький и неуютный. При входе в зрительный зал висит огромный портрет Сталина с трубкой в зубах, под ним надпись: «Товарищ, не кури!» Зато на Вокзальной улице шикарный клуб железнодорожников. Предприятий в городе нет. Только депо для ремонта поездов.

И вот наш поезд подошёл к очень красивому вокзалу. Нас встретил папа и повёл по широкой Вокзальной улице домой. Вещи погрузили на арбу, запряженную ишаком. Удивительно, как такие маленькие животные на тонких ножках могут возить неподъёмные тяжести. Вокзальная улица вся обсажена карагачем – это дерево с мелкой листвой, кружевное. Вдоль тротуаров текут арыки, а сами тротуары и проезжая часть – в пыли. Ноги утопают по щиколотку. Ветер дует непрестанно, несёт мелкую, как пудра, пыль.

По пути нам попался караван из нескольких верблюдов. На переднем колыхалась старая казашка, видимо, старшая жена. На голове «самовар»: высоченная шапка, напоминающая печную трубу, обмотанную несколькими слоями белой материи с парчовой отделкой. Все женщины носят ватные штаны, сверху длинное ситцевое платье, бархатный жилет и подобие старинного кафтана. Лица под чадрой. Верблюды шагают величаво, медленно, в горделивом спокойствии, но когда обозлятся, плюют на ненавистные им предметы.

Дом наш стоял на углу Вокзальной и площади Ленина. Вещи сгрузили во дворе. Папе дали недельный отпуск, я осталась с ним, а мама поехала в Оренбург за остальными вещами и тётей Катей. Прихватила она с собой и кота Ваську, но с ним по приезде в Кызыл-Орду сделался паралич, и он издох. Это всех очень огорчило. Зато скоро у нас появился щенок Джек и котёнок Мурка, оказавшийся котом.

Во дворе было два дома. В одном жила многолюдная семья Меньшиковых. Нам отвели там две комнаты, и ещё одну занимала семья Говорух-Отроков [известный российский дворянский род]: старики-супруги и сестра жены. Они были высланы в Кзыл-Орду и до ярости злились, что папа «служит большевикам». Отношения с ними были натянутыми. И хотя наши комнаты были разделены сенями, даже через закрытые двери мы слышали, как старик Говоруха-Отрок кричал на своих женщин: «Не водитесь с этими подворотными писаришками!» Однажды к папе пришёл его начальник Маймин, услышал это и добился переезда Говорух-Отроков в другой дом.

Когда мама увидела, что вся «квартира» состоит из двух комнат, а кухня общая в другом конце двора, она сразу решила, что нужно пристраиваться. Тем более, что давали ссуду.

Мама на базаре разыскала трёх братьев-казахов. Они стали нашими «штатными» работниками. Первым делом поставили саманный забор, отгородивший нас от остального двора. Саманы [кирпичи] братья делали тут же во дворе. Копали яму, заливали водой и месили глину босыми ногами. Потом принесли деревянные формы, в каждой по три отделения, и стали лепить саманы. Сушили их на солнце и клали забор, склеивая саманы этой же глиной. Саманы подсыхали, и на них выступала блёстками соль. Все строения в городе сверкали на солнце.

Пристроили ещё две комнаты, кухню и большой сарай во дворе, в котором выгородили туалет. В первой, самой большой комнате, помещалась спальня моя и родителей. Там же была голландская печь, выходившая к Меньшиковым. Зимой топили её по очереди. Вторая комната, узкая и длинная, считалась папиным кабинетом, но он там фактически не бывал. Из неё шла дверь в сени, общие с соседями. Пристроили столовую, тоже узкую и длинную, из неё в кабинет вели пять ступеней. Потом такая же длинная кухня, а за ней маленькая комната тёти Кати. Бабушка, когда приехала, принципиально спала в кухне на своём сундуке.

Во дворе посадили с десяток деревьев – яблони, вишни, сливы – и несколько кустов крыжовника. Тени эти деревья не давали, но между стеной нашего дома и забором соседнего двора образовался «закоулок». Там росли три тополя, летом было сравнительно прохладно. Поставили длинный стол, и летом ели только в этом закоулке. Однако, днём жара доходила до 50° и выше. Чтобы попасть из дома в закоулок, долго стояли на пороге кухни, не решаясь пробежать несколько метров под палящим солнцем.

Колодец с водой был в общем дворе. Братья часов с пяти утра натаскивали воду, поливали садик. Вечером, после захода солнца, тоже приходили поливать. В общем же дворе соорудили душ: небольшое пространство с четырёх сторон огородили циновками, поставили скамью и бак для воды с душем. Бак в течение всего дня жильцы наполняли по очереди. Вода нагревалась так, что иногда обжигала тело.

НАШИ СОСЕДИ

В доме, выходящем на площадь Ленина, жила семья прокурора республики Александровского: он, жена и дочка лет 5-и, Любочка. [Яков Аронович Александровский-Финкельштейн (1890 – после 1944) в 1925–1926 гг. был помощником прокурора КазАССР.] Казалось весьма странным, что родители – типичные евреи: он чёрный, как смоль, с курчавой бородой и горбатым носом, тётя Настя ярко рыжая, тоже с типично еврейскими чертами лица, а девочка беленькая, голубоглазая и курносая.

И тётя Настя под большим секретом поведала маме историю Любочки. В гражданскую войну её муж зарубил белого офицера и нашёл у него на груди ребёнка нескольких недель от роду. Семья жены жила близко, туда красноармеец и