– Присохла, значит? – жалостливо спросила Татьяна и принялась гладить свою хозяйку по распущенным по спине блестящим каштановым волосам. – Это ничего, Лизавета. Ничего, пройдет. Как присохла, так и отсохнешь. Заживет, корочкой покроется и само отпадет. А пока не отпало – скрепиться надо, переждать. Денечки в календаре вычеркивать и ждать. Вот один день прошел, другой, третий. Помнишь, как сама меня учила? Красным карандашиком денечки в календаре вычеркивать?

Конечно же, Лиза помнила этот немудреный совет, который сама давала Татьяне, когда та появилась у нее волей случая в доме. Хороший совет, кстати. Тогда помог.

– Помнишь, как я жить совсем не хотела? Вот у меня уж горе было так горе – по сравнению с твоим-то. На старости лет без крова остаться – это тебе не без мужика.

Татьяна и впрямь появилась у Лизы в доме по воле случая или, вернее, трагического стечения обстоятельств. А вернее, не обстоятельств, а по прихоти Лизиной профессии. Познакомились они в обычном судебном заседании. Очень грустным было это знакомство – стояли они тогда по разные стороны баррикад.

Лиза выступала как раз на стороне тех самых чиновников от опеки, с которыми пришлось побороться в деле по усыновлению Дениски Колюченкова. А поскольку клиент всегда прав, то и чиновники в том, Татьянином, деле, как ни странно, оказались правы…

Татьяна Михайлова, теперешняя ее домоправительница, всю свою сознательную жизнь провела в матерях-одиночках. Образования у нее никакого не было, средств к существованию особенных тоже. Работала на двух, а то и на трех работах – и на ткацкую фабрику к станку успевала, и тряпкой размашисто намахивала в больничных уборщицах, и на дому цветы могильные из воска умудрялась ночами лепить. Жила в небольшом, но справном домике на рабочей окраине, растила, как могла, своего сына Сашку, отец которого так и остался для всех неизвестным. Мальчишка, однако, рос сильно хулиганистым – никакого сладу с ним Татьяна не знала. Но справлялась как умела – покорно ходила на все вызовы возмущенных школьных учителей, и на педсоветах стаивала, жалостливо опустив голову долу, – лишь бы из школы не выгнали, и с женщиной – инспектором милицейским по делам несовершеннолетних чуть ли не в подружках ходила. Она, эта сердобольная инспекторша, и пристроила пятнадцатилетнего Сашку в этот самый центр, название которого Татьяна с большим трудом выучила – Центр по профилактике безнадзорности и правонарушений несовершеннолетних «Восстановление» – вот как…

А потом этот самый центр даже организовал летнюю поездку своих питомцев по США. Целое лето Сашка там пробыл, а вернулся сам не свой… И потребовал от матери несусветное – чтоб отказалась она официально от своего материнства, значит. Будто хочет его усыновить одна американская пара, и сам он этого страстно желает. Прямо с ножом к горлу к ней подступал – подпиши бумагу об отказе, и все тут! Мол, без нее суд не разрешит американское усыновление… Тем более американцы эти прямо к ней домой заявились. Люди денег не пожалели, за ее Сашкой в Сибирь приехали. Что было делать? Подписала она ту бумагу. Уревелась напрочь, а подписала. Сашка диктовал, а она писала. Не в состоянии, мол, я, дура такая, дать достойное содержание, воспитание да образование. Отказываюсь, мол, от сына своего Александра Михайлова.

А только бумажка не помогла. Больно шустрая адвокат в суде развыступалась, вопросами всяческими Татьяну замучила. Из ответов и вышло, что мать от воспитания сына вовсе не уклонялась, родительскими правами не злоупотребляла, аморального образа жизни не вела, работу постоянную имела… А в конце эта тетка вообще вывод сделала, что поскольку Сашка не был лишен материнской любви да родительской опеки, то в силу закона не может быть и объектом усыновления иностранными гражданами. Так и выразилась, бессовестная, – объектом. Татьяна даже рассердилась на нее. Она уж к этому времени с судьбой своей окончательно смирилась. Решила, что и впрямь ее сыну с этими американцами посытнее жить будет.

В общем, отказали судьи этим американцам в усыновлении. Прислушались к доводам адвоката Елизаветы Заславской и отказали. А на следующий после суда день Татьяна с раннего утра уже поджидала девушку в конторе – чуть не с кулаками на нее накинулась. Зачем, мол, ты натворила такое своими этими «объектами»! Обиделись американцы на судебный отказ, в тот же вечер домой укатили. А Сашка совсем взбеленился от горя – из дому мать прогнал. Вытолкал прямо взашей, будто она одна и виновата была. А ей и идти-то некуда совсем. В парке на скамеечке ночевала.

Вот тогда Лиза и привела Татьяну к себе домой. Пожалела, значит. Или, может, вину какую за собой чувствовала – не надо было в суде так уж стараться-то… Хотя глупости, конечно. Как это – не надо? Профессия, она и есть профессия. Да и закон – он тоже закон, а не дышло какое.

А Татьяна быстро прижилась. У хозяйки дома даже иногда чувство возникало, что она в ее доме всегда так и жила, с самого Лизиного рождения. И всегда пироги вкусные пекла. И борщи варила. И ворчала на нее вот так же всегда – по-деревенски смешно и любя.

О Сашке они больше не говорили. Ни разу. С тех самых пор, как повычеркивала Татьяна красным Лизиным карандашиком прошедшие с того «несправедливого» суда календарные дни да успокоилась немного. Они обе как-то очень старательно обходили эту болезненную тему. Татьяне стыдно было, а Лизе просто не хотелось ей лишний раз больно делать, хотя знала распрекрасно, что Сашка нагло является в ее отсутствие к матери, и та отдает ему все полученные в качестве зарплаты деньги. Не могла Лиза ей ничего на это сказать. Потому что и сама не знала, что надо говорить в таких случаях. Может, и права сейчас Татьяна, говоря о том, что ее горе с Лизиным и рядом поставить нельзя? Добрая, хорошая, уютная Татьяна. Права-то она права, а одного только не понимает, что собственное горе, оно всегда горше всех. И никто его облегчить не в состоянии, какие слова ни говори, какие примеры ни приводи.

– Тань, ты иди спать, ладно? Мне одной надо побыть, – оторвавшись от ее теплого мягкого живота, проговорила Лиза. – Спасибо тебе, конечно…

– А вот и плохо, что одной, Лизавета. Нельзя тебе сейчас, нехорошо это. Слушай, а может, мы водочки с тобой выпьем, а? Холодненькой? С соленым грибочком? У меня все припасено для такого случая.

– Сама, что ль, водочку-то делала, ключница ты моя милая? – усмехнулась, глядя на нее снизу вверх, Лиза.

– Почему сама? – наивно удивилась Татьяна. – Ты чего, совсем умом тронулась с горя? Кто ж сейчас сам водку-то делает? Да и не умею я.

– Да ладно. Какие твои годы – научишься еще.

– Зачем? – та снова вытаращилась на хозяйку удивленно. – Чего это я всяким глупостям учиться буду?

– Да тьфу на тебя! – уже досадуя несколько на непонятливость собеседницы, грустно рассмеялась Лиза. – Шучу я так с тобой, господи…

– А-а-а… Ну, давай тогда, шути. Я на это согласная. Уж всяко лучше, чем горевать да слезы лить попусту.

Татьяна шустро спустилась по лестнице, погремела-пошуршала в своем хозяйстве и снова поднялась к Лизе, торжественно неся в руках поднос с маленьким запотевшим графинчиком в окружении тарелочек со всякой аппетитно пахнущей снедью на закуску. Расставив все это хозяйство на столе, вдруг хлопнула себя по лбу и снова ринулась вниз, застучала дробно пятками по лестничным ступенькам. А вернувшись, выложила перед Лизой сорванный со стены календарь и толстый красный косметический карандаш – тот самый, похоже, два года назад ей Лизой подаренный.