На следующий день Лиза проснулась поздно, ближе к обеду. И немудрено – сон сморил только под утро, навалившись плотным облаком-спасением, а иначе с ума бы сошла от этой нескончаемой черноты ночи, полной маетных грустных мыслей да стратегически-безнадежных надуманных планов. Встав с постели, обнаружила вдруг удивленно, что даже тело ее, всегда такое послушное, радостное и гибкое, изменило ей – болела почему-то каждая мышца, каждая косточка, будто не в кресле всю ночь просидела, вслушиваясь в горестную тишину своего дома, а протаскала на спине тяжеленные мешки. И лицо в зеркале ванной испугало своей серо-зеленостью. Что же это происходит такое – никогда такого цвета кожи не наблюдалось.

Умывшись и убрав волосы назад в гладкую учительскую прическу с толстой фигой на затылке, она вышла на кухню. Слава богу, хоть здесь все было как всегда: вовсю пахло свежесваренным крепким кофе и горячими булочками, обеденное солнце, заглядывающее в недавно помытое окно, играло приветливо с кухонной Татьяниной чистотой-опрятностью, задерживаясь короткими вспышками-зайчиками на боках начищенной до блеска посуды. Привычный мир, привычный обиход.

– Ну что, жаль ты моя Лизавета, – вздохнув, приветствовала ее Татьяна. – Ревела, что ль, всю ночь? Сама на себя не похожа. Посмотри – будто облиняла вся.

– Нет, Тань. Не ревела.

– А что тогда? Думы думала?

– Ага.

– Ну, это ты зря. Уж лучше бы ревела. И чего надумала, если не секрет?

– Секрет. Не приставай. Кофе лучше давай попьем. В горле пересохло.

– Булочку горяченькую будешь?

– Нет, не хочу.

– Поешь!

– Да не хочу, говорю же! Меня даже от вида еды тошнит.

– Господи, Лизавета, не пугай меня. Сама подумай – об ком страдаешь-то? Уж был бы хоть мужик, а то недоразумение одно. Худой, как плеть, волосы длинные, как у бабы, слова никакого попросту сказать не умеет, все молчком, молчком. Ну что тебе с него? Ушел и ушел – и слава богу!

– Тань, не заводись, а? Без тебя тошно. Ну, пожалуйста!

– Да ладно. Не буду, раз просишь, мне-то что. А поесть все равно надо! Нечего над желудком издеваться! Он же привыкший уже завтракать-то! Хоть крошечку малую какую в него спусти, он же не виноватый. Не хочешь булочку – творог вон свежий стоит иль кисель молочный в баночке.

– Какой кисель?

– Ну, этот. Как вы его по-модному называете? Йогурт, что ли? И не выговоришь.

– Господи, Тань! Вот вроде столько лет в городе живешь, а все чудачишь! Кисель какой-то придумала.

– Да это не я, а вы тут придумали обзываться всякими мудреными словами! Кисель, он и есть кисель.

– Ладно, – смирилась со своей судьбой Лиза, – давай его сюда, съем.

С трудом впихнув в себя баночку йогурта и выпив большую кружку кофе, она с удивлением обнаружила, что и впрямь организму стало легче, и желудок вдруг с благодарностью принял в себя «кисель», и силы кое-какие для жизни проклюнулись. Посидев-подумав, она даже решила осуществить вчерашнее намерение – провести некоторую разведку боем.

– Ну все, Татьяна, поехала я. Спасибо. Дела у меня.

– Ага, давай. Поезжай на свою работу, она завсегда от горя вылечит да от мыслей плохих в сторону уведет. Давай, Лизаветушка, скрепись. К ужину ждать? Иль ты допоздна сегодня?

– Не знаю. Как получится.

Дел никаких особенных у нее не было. Не планировала ничего, думала, отдыхать будет после московской поездки. Выйдя на крыльцо, она постояла немного, вдыхая вкусный осенний воздух, пощурилась на бледное ласковое солнышко и медленно пошла к воротам гаража, с усилием вспоминая дорогу в тот самый дворик, где видела в прошлый раз Лёню. Еще раз обругав себя за чертов этот, привязавшийся к ней намертво топографический кретинизм, решила, что будет искать методом тыка, то есть поблуждает в том районе и все равно найдет.

Это произошло на удивление быстро – даже сама поразилась открывшейся вдруг топографической памяти. А может, с перепугу получилось. Спрятав машину за тем самым строением – то ли сарайчиком, то ли голубятней, – принялась ждать, соображая, как же правильно поступить, если и впрямь увидит Лёню. Выйти из машины и поговорить? Или просто посидеть-посмотреть в порядке «сбора информации»? Или действовать по интуиции – как и что она подскажет? Господи, как все это неприятно, нелепо даже, сроду ни за кем не подглядывала.

Ждать пришлось недолго. Вскоре обшарпанная деревянная дверь подъезда распахнулась, и во двор пулей вылетели те самые близнецы-мальчишки с игрушечными пистолетами в руках, спрятались за домик на детской площадке и замерли в ожидании. «В войну играют», – догадалась Лиза, прильнув к окошку машины и возблагодарив мысленно неизвестного умельца, так удачно построившего на этом месте свой сарайчик, – машину со двора совсем не видно. И слава богу. Хороша б она была, если б Лёня со своей Алиной вдруг увидели, как она подглядывает!

Вскоре из подъезда быстро выскочил ее муж, стал оглядываться будто испуганно и потерянно, пробираться мелкими шажками в сторону детской площадки. А самое смешное – тоже вытащил из-под полы куртки детский пистолет. Вот это да! Лиза даже глаза закрыла на секунду и положила руку на сердце – оно почему-то дернулось странной и незнакомой болью, к которой нехорошим образом примешалось незнакомое совсем ощущение – то ли ревность, то ли злобность от всего увиденного. Вот же паршивец бессовестный. Она всю ночь не спала, с ума сходила от горя, а этот пианист хренов тут с пистолетом по старому двору бегает! В войну с чужими детьми играет! Нет, каков, а?

Близнецы, выскочив из засады и крича что-то непонятное на своем языке, тут же расстреляли его из детских пистолетов и запрыгали вокруг торжествующе, и снова Лиза поймала, будто в объектив фотоаппарата, его лицо. Господи, какое оно было! Никогда Лёню таким не видела. Исчезла, слетела вмиг куда-то вся прежняя томная богемность и некая легкая грусть, придававшая ранее этому лицу выражение, присущее тонкому и одухотворенному лорду-аристократу. И никакой такой не гений-пианист сейчас из обшарпанной двери подъезда старой хрущобы выскочил, а обыкновенный плебейский папашка, вытащивший свой курятник-цыплятник на прогулку. Лизе показалось даже, будто шикарные его черные локоны развились и обвисли беспомощными блеклыми прядками по спине. Если б не знать, что позавчера этот новоявленный папашка играл с вдохновением на рояле трудные пьесы Шостаковича в ее доме или «наяривал на бандуре», как выражалась Татьяна, то и впрямь можно было принять его за постоянного жителя этой хрущобы. Хотя нет. Постоянные жители не носят, пожалуй, таких дорогих, можно сказать изысканных, кожаных курток. И ботинок очень престижных фирменных марок тоже. И волосы стригут в основном коротким ежиком, а не распускают по плечам красивыми черными локонами. Просто он еще не знает, что и хорошая дорогая одежда имеет свойство изнашиваться, и волосы от дешевого шампуня тускнеют и обвисают, да и рояли в хрущобах не всегда водятся.