это у профессора Ярцева такой удар. Откуда? От меня и от Бога. Вот диссертация от Коли Тарнавского, и госпремия, по сути, тоже от него. А вот удар – мой. Удар не украсть. Но это же никому не важно. Все считают, и удар мой, и изобретение.

А я не просил меня в математики отдавать. Я хотел в футбол. Но маме же нужен был сын-ученый.

Я ее тогда спросил: «Мам, это, если честно, Коля придумал? Он хоть и погиб, но я же, получается, украду у него всё…» А она старая была, но в здравом рассудке, спокойно сказала: «Коле это уже не поможет, а ты бы и сам мог придумать, просто он раньше успел. Посмертная слава как спасательный жилет на захлебнувшемся. Красиво, но зачем?» Она-то Колю первая встретила. Интересно, что он ей сказал? А может, и не встретила.

Знаешь, я эту науку ненавидел, если честно, даже внутри себя гордился, что ли. Злорадствовал, что изобретение чужое. Ни хрена она от меня не получит. Наука эта. А Коля… он, конечно, горел.

Я вот сейчас очень не хотел бы его встретить. Поэтому и сижу здесь с тобой. Ну а что я ему скажу? «Извини, Коля, ты зачем-то под поезд попал. Никто тебя не просил. А что, архиву пропадать, что ли?» Он глуховат был. Не заметил поезд. Так кто-то еще из великих погиб. Но Коля не великий. Про него не напишут. Про меня напишут.

Вот то, что я его дочке деньгами не помог, это плохо, каюсь. Но зато она в люди выбилась сама, а так бы паразитировала, как мой оболтус. Сорок лет, а он все подает надежды. Э-э-эх, как я угловые подавал! «Сухой лист» на спор забивал. А этот надежду даже подать не может. Наверное, они сейчас с женой очень озадачены, завещание читая. Я оставил все Фонду ветеранов спорта. Просто я же их место занимаю, ветеранов этих. Я должен был не на даче в Жуковке умереть, а как они – в халупах, в доме престарелых, без горячей воды и с тараканами. А мне не дали. Но они зато на поле выходили в форме сборной Советского Союза.

Мне несколько лет снилось, как диктор объявляет: «Номер четыре. Аркадий Ярцев», и трибуны ревут. Какая там госпремия, какой музей собственный!!! Э-эх, мама-мама. И Коля в памяти бы остался ученым великим, и я бы честь страны защитил. Ну вот зачем тебе был сын-математик?!

Но все справедливо. Ты у меня мечту украла. Я у Коли дело. Думаешь, мне не стыдно? Стыдно, конечно. Но зачем ему эта слава здесь? Деньги, да. Надо было поделиться. Да и вообще надо было в завещании всю правду сказать и деньги Колиной семье отправить. Одним махом бы все вопросы закрыл.

А все-таки хороший позавчера финал был, зря я… Интересно, мне просто досмотреть дали или случайно? Считай, ведь сразу после чемпионата умер. Забавное совпадение. Ты как к футболу? Я бы хоть с тобой поиграл. Или с Колей… Он бы, кстати, меня простил. Ему главное было, чтобы в принципе получилось. Простил бы. А я вот маму что-то пока не могу…

Я до сих пор себя спрашиваю: неужели я так отомстил просто? И не хочется верить, что все так примитивно. Аню я любил, я, конечно, не думаю, что она за меня замуж бы пошла. Хотя почему и нет, чем я хуже Коли? Ну да надо, наверное, сказать, когда, если не сейчас-то? Аня от меня к Коле ушла, женщина всегда талант чувствует, настоящий, что-то в нем притягательное есть, в таланте настоящем. Если я тут у вас, значит, Бог есть, а если есть, то значит – талант от Бога, а если и это так, то что я мог сделать? С Богом не поспоришь… Вот Аня Колю и выбрала. Он когда погиб, она меня спросила насчет архива, насчет той разработки, и ведь знала, наверное, правду, но просто в глаза внимательно посмотрела, когда я сказал, что ничего не нашел. Посмотрела так, что я все понял. Мы больше и не встречались особо на годовщинах Колиных. Они бедно с дочкой жили, вот именно – бедно. А от бедности быстро стареют. Встретил ее не так давно. Даже как-то больно стало. Я же ее любил, а тут идет, считай, старушка. Надо было деньги все ей оставить, ну хоть какие-нибудь. Стыдно так.

Сцена 19

Мария Боголюбская, 97 лет

Наконец-то. Это кто же здесь мне девяносто семь отмерил? Девяносто семь! Знаете, в чем главное разочарование жизни, даже не разочарование, нет – неожиданность? В том, что, пока мы молодые, мы считаем жизнь – это до шестидесяти, а там вроде как старость, и всё. Имеется в виду быстрая старость: ррраз так, постарел стремительно и умер! Ан нет, я вот после шестидесяти прожила еще тридцать семь лет. Тридцать семь лет старости! Пушкин всего прожил тридцать семь вместе с детством, лицеем, Онегиным, дуэлями, картами и женой с кучей детей.

Тридцать семь лет старости… И хоть бы какой Альцгеймер меня взял, нет, помнила всё до деталей. Я вот хоть сейчас опишу свою детскую комнату или запах духов, которые мне папа подарил. Духи́… Их, конечно, мужчины дарить должны, если женщина сама себе духи покупает, что-то в этом есть несчастливое. Вот вы скажете, мужчина с запахом может ошибиться, так нужно с ним вместе прийти в магазин, выбрать, и он купит. Мне последний раз духи как раз лет сорок назад дарили, а потом всё. Сама. Прихожу в магазин и долго стою, пенсия все-таки сами знаете какая, а духи́ женщине нужны… И ведь почему-то как тебе к семидесяти, так тебе духи́ дарить перестают друзья там или родственники, вроде как ты уже бабка – зачем тебе?! Дарят ерунду всякую, мол, вяжи, компоты вари или одежду какую теплую, как будто у нас отопления нет, а духи́… Ну разве женщина в девяносто не хочет так пахнуть, чтобы всем приятно было? Разве она чем-то отличается от девчушки, да наоборот, скорее, девчушка-то молодостью пахнет, свежестью, жизнью, а мы уже смертью пахнем, так что нам точно духи́ нужны.

Да и разве в запахе дело? Женщина же не дура, понимает, что старая, что уже ее в постель тащить никто не будет, но она же была когда-то красивой, цветущей, желанной, и ей тогда дарили духи́. Если в старости подарить, то как бы показать, что ты веришь, что она