Обеспечив себе безопасность с этой стороны, я преисполнился решимости попытать счастья у прекрасной вдовы, которая, в свою очередь, также не оказала мне чести строить на мой счет серьезные планы, а смотрела на меня как на партнера по развлечениям. Это сознательное ограничение наших отношений рамками взаимного удовольствия устроило обоих.

Мое обучение подвигалось вперед семимильными шагами. И вот, после вялого сопротивления, какого требовали приличия и удовлетворенное самолюбие – какая женщина откажет себе в праве утверждать: "Я сопротивлялась"? – добился я наконец любовного свидания (впрочем "любовного" лишь по форме, а не по содержанию) – и где? – у нее в спальне. И уж конечно, не затем она назначала мне встречу в таком месте, чтобы продемонстрировать свою добродетель: для таких спектаклей спальня вряд ли может служить подходящей сценой.

Чтобы вообразить те восторги, в которые я окунулся, нужно представлять себе всю волшебную власть новизны, радость первого удовлетворения чувств в их наивысшем и, может быть, благороднейшем проявлении. Сыграло свою роль и тщеславие, прибавив к ожидаемым наслаждениям радость удовлетворенного любопытства, естественного в моем возрасте. Мысль о том, что своим успехом я обязан ее распущенности точно в такой же мере, как и моим личным достоинствам, ни разу не пришла мне в голову. Я был до того опьянен, что чуть не принял за настоящую любовь то чувственное влечение, которое питал ко всем женщинам мира – в лице миссис Риверс.

К счастью, для достижения цели мне не пришлось столкнуться с непреодолимыми препятствиями вроде тех, какие многие авторы, сидя в тишине своих кабинетов либо греясь у камина, любят нагромождать на пути влюбленных, вовсю напрягая фантазию и вызывая раздражение читателей – недаром те все чаще начинают читать книгу с последней страницы. Не было ни хитроумных дуэний, ни дьявольских интриг, ни непроходимых чащ, ни засад, ни алчущих крови соперников, ни блеска шпаг, в последний момент извлекаемых из ножен, ни прочих романтических помех на пути героев к счастью.

Наш план отличался замечательной простотой и был легок для исполнения. Окно туалетной комнаты в апартаментах миссис Риверс выходило на галерею, отделенную от той, куда выходила дверь моей спальни, лишь балюстрадой, через которую нетрудно было перепрыгнуть, а дальше оставалось только поднять раму и проскользнуть внутрь, под покровом темноты – лучше всего в полночь, любимое время привидений и любовников.

Задыхаясь от волнения в предвкушении ожидающего меня блаженства, одетый как жених, ровно в назначенное время я отправился на место нашей встречи. Окно, как и было условлено, оказалось не запертым на задвижку.

Очутившись на той стороне, я запер ставни и на цыпочках прокрался в спальню миссис Риверс, спотыкаясь во тьме, раздираемый противоречивыми чувствами – от влечения до страха. Она еще не легла и, слегка облокотившись на стол, ждала меня с книгой в руках. Увидев меня, она выронила книгу.

На ней было миленькое дезабилье, гораздо более соблазнительное, чем самое изысканное платье; в продуманной небрежности ее наряда, этой имитации простоты, угадывалось высокое искусство. На лице моей дамы вспыхнул румянец удивленного смущения, в то время как взгляд ее то искал, то уклонялся от моего взгляда, выражая ласковую застенчивость, с какою женщина как будто просит пощады перед тем, как сдаться на милость победителя.

Я бросился к ее ногам, не зная, что сказать.

Тем лучше: женщины склонны приписывать наше молчание скорее избытку, нежели недостатку чувств, и это льстит им ничуть не меньше, чем шквал комплиментов. В такие минуты отказ от красноречия только помогает нам одержать победу.

К счастью для меня, время и место нашего свидания исключали пышные речи и громкие протесты. Я был так робок, так не готов к невинным, девственным восторгам, что непременно от волнения наговорил бы кучу дерзостей. Мне было важно доказать силу моей страсти на деле, а не на словах. Как я ни старался это скрыть, однако миссис Риверс тотчас заподозрила, что имеет дело с новичком. Но это лишь расположило ее ко мне.

В хаосе чувств и мыслей наблюдательность изменила мне, и я не могу дать толковое описание ее внешности и обращения со мной в эти критические минуты. Не сомневаюсь, что и ей передалось мое смущение. Однако же природа – лучшая наставница: всецело доверьтесь ей, и вряд ли вы совершите уж совсем непростительные ошибки.

О женщинах часто говорят, что впечатления, полученные ими при первом свидании, самые яркие и живые, что они остаются в памяти на всю жизнь. Отсюда – их благодарная доброта и верность первому учителю. С мужчинами дело обстоит несколько иначе, Особенно если они молоды и неопытны. Их приобщение к миру чувственных наслаждений совершается в такой спешке и при такой сумятице чувств, что они просто не успевают по-настоящему насладиться осуществленными надеждами. Растерянные и ошеломленные, они, конечно же, испытывают наслаждение, но пребывают в состоянии, близком состоянию курильщика опиума, когда он не принадлежит самому себе, душа существует как бы отдельно от тела, и он приходит в себя лишь после того, как все уже позади, словно пробуждается от дурмана, не оставляющего в памяти никаких следов. Зрелость – вот настоящий возраст ясного сознания и подлинных наслаждений. Пылкая юность губит их ненасытностью, а бессильная старость забалтывает до отвращения.

Тем не менее этой ночью я был полностью посвящен в таинство. И, конечно же, никакая другая женщина так не подходила на роль моей наставницы: и в силу личных качеств, и благодаря немалому опыту. Никто, как она, не владел искусством флирта и не умел раздувать костер желания до размеров страсти.

Польщенная тем, что, как я дал ей понять, она первая собрала урожай моей созревшей мужественности, она не пожалела для меня ни единого знака благодарности. Все милые приемы предварительной игры, самые возбуждающие ласки и более жгучие объятия на подступах к кульминации, – все это, подсказываемое вдохновением, длилось до самого рассвета, пока мы вдруг не заметили, что ночь миновала и нам пора расставаться. Преисполненный благодарности, равно как и страсти, очень похожей на любовь, я нежнейшим образом простился с ней и, вернувшись к себе, забылся благодатным сном, как полководец, почивающий на лаврах после решающего боя.

Я проснулся довольно поздно и уже не во власти воспламененного воображения. Теперь я мог гораздо объективнее – и холоднее – вспоминать события минувшей ночи, хотя и не дошел до такой черной неблагодарности, чтобы сожалеть о подаренных мне радостях. Но краски их в значительной мере поблекли; я вспомнил, как прежде, обожаемую Лидию, лишь ненадолго принесенную в жертву сиюминутному наслаждению. Впрочем, мне не составило труда успокоить совесть тем соображением, что мои отношения с миссис Риверс не имели ничего общего с любовью и что в душе моей остался священный уголок, где по-прежнему курился чистейший фимиам пред алтарем памяти. При помощи такой удобной философии мне удалось вернуть некоторое самоуважение, и я уже не столь болезненно переживал упреки в свой адрес в минуты, когда погребенный под кучей хлама огонь любви вспыхивал с новой силой.

Волнения плоти неизбежно приводят нас к изощренной и гнусной казуистике, и, что еще хуже, разум слишком легко позволяет склонить себя на ее сторону, и мы падаем, как падает клиент, преданный адвокатом, либо принц, принявший смерть от руки телохранителя. А посему, чем искреннее, чем возвышеннее становилась моя любовь к Лидии, тем меньше я ощущал свою вину, не смешивая свое чувство к ней с примитивными животными инстинктами, лежавшими в основе моей связи с миссис Риверс, в которой я видел всего лишь женщину, "греховный сосуд", тогда как на Лидию смотрел как на высшее существо. Мне представлялось кощунством помыслить о ней как о творении из плоти и крови. Теперь, когда барьеры рухнули и Рубикон был перейден, сердце мое благодаря широте взглядов и четкому разделению открылось для всех женщин.